В десять вечера я простился с Вашингтоном; больше я никогда не видел его; он на следующий день уехал, а я продолжил свое путешествие.

Такова была моя встреча с солдатом-гражданином, освободителем целого мира. Вашингтон сошел в могилу прежде, чем я снискал хоть малейшее признание; я промелькнул перед ним ничтожной тенью; он явился мне в блеске своей славы, я ему — во мраке своей безвестности; имя мое, должно быть, тотчас изгладилось из его памяти: однако какое счастье, что взгляд его упал на меня! Мысль об этом согревала весь остаток моих дней: взгляд великого человека наделен благодетельной силою.

Со смерти Бонапарта не прошло и года. Я же только что постучался в двери Вашингтона, и сравнение между основателем Соединенных Штатов и французским императором естественно возникает в моем уме; тем более что сейчас, когда я набрасываю эти строки, самого Вашингтона также нет в живых. Эрсилья, певец и воин, прерывает рассказ о странствиях по Чили, дабы поведать о смерти Дидоны; я же останавливаюсь в начале моего пути по Пенсильвании, чтобы сравнить Вашингтона с Бонапартом. Я мог бы отложить это сравнение до тех пор, когда буду описывать свою встречу с Наполеоном, но если я сойду в могилу прежде, чем дойду в своей хронике до 1814 года, то никто никогда не узнает, что я думаю о двух посланцах Провидения. Я вспоминаю Кастельно; как и я, он был послом в Англии, как и я, работал в Лондоне над своими записками. В самом конце книги VII он говорит сыну: «Я расскажу об этом событии в книге VIII», но восьмой книги записок Кастельно не существует: это лишний раз доказывает, что не следует ничего откладывать на потом.

Вашингтон, не в пример Бонапарту, не принадлежит к породе титанов. О нем не рассказывают удивительных легенд; ему не нужны широкие подмостки; он не вступает в схватку с самыми искусными полководцами и самыми могущественными монархами своего времени, не мчится из Мемфиса в Вену, из Кадиса в Москву: вместе с горсткой граждан он держит оборону на ничем не знаменитой земле, в узком кругу семейных очагов. Он не одерживает побед, напоминающих об Арбеллах и Фарсале *; он не ниспровергает одни троны, чтобы на их обломках воздвигнуть другие; он не приказывает передать королям, толпящимся у его дверей:

Пускай не мешкают: Аттила ждать устал*.

Деяния Вашингтона окружены молчанием; он действует не спеша; он, кажется, тревожится за грядущую свободу и боится повредить ей. Этот новый герой держит в руках не собственную судьбу, но судьбу своего народа; он не позволяет себе играть тем, что ему не принадлежит; но каким светом засияет со временем это глубокое смирение! Взгляните на леса, где сверкала шпага Вашингтона: что вы там видите? Могилы? Нет, целый мир! Трофей, оставленный Вашингтоном на поле брани, — Соединенные Штаты.

Бонапарт нимало не похож на степенного американца: грохот его сражений слышен во всех уголках нашей старой земли; его волнует только собственная слава; его заботит только собственная участь. Кажется, он знает наперед, что ему отпущен короткий срок, что поток, низвергающийся с такой высоты, быстро иссякает; он спешит насладиться своей славой, как быстротечной юностью, и не умеряет своих порывов. По примеру греческих богов он хочет в четыре шага оказаться на другом конце света. Он возникает на берегах всех морей и рек; он спешит вписать свое имя в летопись всех народов; он раздает короны своим родным и своим солдатам; он торопится воздвигнуть памятники, издать законы, одержать победы. Склонившись над земным шаром, он одной рукой ниспровергает королей, другой разит исполина революции; но, подавляя анархию, он душит свободу и в конце концов на своем последнем поле брани теряет свободу сам.

Каждый получает по заслугам: Вашингтон возвышает нацию до независимости и, удалившись на покой, умирает в своей постели, оплакиваемый соотечественниками и почитаемый народами.

Бонапарт отнимает у нации независимость: низвергнутый император, он отправляется в изгнание на далекий остров, и устрашенная земля почитает сам океан недостаточно надежным тюремщиком. Он умирает; новость эта, запечатленная на воротах дворца, перед которым глашатаи завоевателя столько раз возвещали о смерти других людей, не останавливает и не удивляет прохожих: о чем им скорбеть?

Республика Вашингтона живет; империя Наполеона рухнула. Вашингтон и Бонапарт вышли из лона демократии: оба дети свободы, но первый остался ей верен, второй же ее предал.

Вашингтон выражал нужды, мысли, познания, взгляды своей эпохи; он содействовал, а не препятствовал развитию умов; он желал того, чего должен был желать, того, к чему он был призван: отсюда последовательность и цельность его творения. Этот человек, который ничем не изумляет, ибо в нем нет ничего необычного, слил свою жизнь с жизнью родной страны: лавры его — достояние цивилизации; здание его славы подобно одному из тех святилищ, где бьет полноводный и неиссякаемый источник.

Бонапарт мог принести общему делу не меньше пользы: он правил самой умной, самой храброй, самой блистательной нацией на земле. Какое место занимал бы он ныне, если бы с отвагой соединял великодушие, если бы, прибавив к своим достоинствам добродетели Вашингтона, назвал свободу единственной наследницей своей славы.

Но этот исполин не желал признавать, что его судьба связана с судьбами его соотечественников; гений его был выпестован новой эпохой, честолюбие же принадлежало древности; он не заметил, что царский венец не стоит его чудесных свершений, что это готическое украшение ему не к лицу. Он то устремлялся в будущее, то отступал в прошлое, и, смотря по тому, плыл ли он по течению времени или против него, он то увлекал своею дивной силой волны за собою, то разрезал их. Люди были в его глазах лишь средством властвовать; его счастье никоим образом не зависело от счастья других людей: он обещал освободить их — он надел на них оковы; он отгородился от них — они от него отдалились. Египетские цари воздвигали свои погребальные пирамиды не среди цветущих садов, но среди безводных песков; эти гигантские надгробия возвышаются в пустыне, подобные вечности: такой же памятник воздвигнул Бонапарт своей славе.

{Путь из Филадельфии в Нью-Йорк}

В Нью-Йорке я сел на пакетбот, плывущий в Олбани, город в верхнем течении Северной реки *. На борту собралось много народу. В первый день, ближе к вечеру, нам подали фрукты и молоко; женщины сидели на верхней палубе на скамьях, мужчины — на полу у их ног. Вскоре все затихли: красота природы не располагает к беседе. Вдруг кто-то воскликнул: «Вот место, где взяли в плен Эсгилла» *. Все стали просить квакершу из Филадельфии спеть балладу, известную под названием «Эсгилл». Корабль вошел в ущелье; голос пассажирки то терялся среди волн, то набирал силу, когда мы плыли вдоль самого берега. Судьба молодого воина, любовника, поэта и храбреца, которого Вашингтон удостоил сочувствия, а несчастная королева — заступничества, прибавляла этой романтической сцене очарования. Мой покойный друг г‑н де Фонтан обронил смелые слова об Эсгилле в ту самую пору, когда Бонапарт вознамерился занять трон, принадлежавший Марии Антуанетте*.

Американские офицеры, казалось, были растроганы песней пенсильванки: воспоминание о былых невзгодах отечества помогло им лучше оценить нынешнее благоденствие. Они с волнением озирали берега, еще недавно наводненные войсками и гудевшие от грохота орудий, а ныне погруженные в глубокий покой, эти позлащенные последними лучами угасающего дня, оживленные щебетом птицы-кардинала, воркованием вяхиря, пением пересмешника берега, обитатели которых, облокотившись на увитые бигнониями изгороди, провожали глазами наш пакетбот.