Французский же писатель этой позицией так дорожил, что не только неустанно напоминал будущему читателю: «Я не слышу тебя, я сплю в той земле, которую ты попираешь ногами» (наст, изд., с. 362), но даже «реализовал» метафору: заблаговременно (в 1836 году) приобрел участок земли над морем, на скалистом островке близ родного города Сен-Мало, и завещал похоронить себя на этой скале. Таким образом, он обзавелся вдобавок к «замогильным» запискам и самой могилой, откуда они должны будут звучать (как язвительно заметил в своем сатирическом журнале «Осы» в январе 1841 года журналист А. Карр, «г‑н де Шатобриан, который с некоторых пор не может написать ни строчки, не упомянув о своей смерти и своей гробнице, сделался, кажется, плакучей ивой, клонящейся над собственной могилой»).

Однако, покупая могилу, Шатобриан не знал, что судьба уготовила его книге нелегкое испытание еще до публикации. В полном соответствии с эстетикой «Замогильных записок», где с величественными перифразами соседствуют иронические, почти бурлескные «снижающие» реплики (иногда эти столь разные интонации уживаются в пределах одной фразы), жизнь внесла свои снижающие коррективы и в историю возвышенной замогильной книги. Дело в том, что, порвав с правительством узурпатора Луи Филиппа и отказавшись в 1830 году от звания пэра, а значит, и от причитавшейся ему как пэру пенсии, Шатобриан, никогда не имевший состояния, принужден был до смерти зарабатывать на жизнь литературным трудом. «Тот, кто, поторговавшись с самим собою, мог спокойно пользоваться щедротами нового правительства, властию, почестями и богатством, предпочел им честную бедность. Уклонившись от палаты пэров, где долго раздавался красноречивый его голос, Шатобриан приходит в книжную лавку с продажной рукописью, но с неподкупной совестию»[7]. Эти слова Пушкина, сказанные в 1836 году в связи с публикацией шатобриановского «Опыта об английской литературе», вполне могут быть отнесены и к «Замогильным запискам». «Ради куска хлеба» Шатобриан вынужден был в марте 1836 года продать право на их издание (по-прежнему посмертное) издателю Деллуа и его компаньону А. Сала, а те в связи с этой сделкой основали целое акционерное общество, которое должно было в ожидании грядущей публикации (и предшествующего ей ухода Шатобриана из жизни) выплачивать писателю ренту, на которую они с женой могли бы существовать. Документы были подписаны весной 1836 года; Шатобриан должен был получать четыре года по 12 тысяч франков, а затем пожизненную ренту в 25 тысяч франков (в случае его смерти рента должна была перейти к его жене), а также единовременно 156 тысяч франков — сумма, которой едва могло хватить на уплату долгов. Ради денег Шатобриан отказался от своего первоначального намерения, согласно которому «Записки» должны были увидеть свет не сразу после смерти автора, а спустя еще пятьдесят лет.

Получать ежегодные дивиденды со своей «замогильной» исповеди — занятие уже достаточно трагикомическое («Положение мое хуже римского невольника, — говорил, по свидетельству А. И. Тургенева, Шатобриан, — только тело его принадлежало г‑ну; я поработил и ум свой»). Однако допечатные злоключения «Записок» на том не кончились: в 1844 году акционерное общество, нуждаясь в деньгах, продало право газетной публикации (которая могла бы состояться еще до выхода отдельного издания) Эмилю де Жирардену, редактору рассчитанной на вполне массовые вкусы и выходившей огромным тиражом газеты «Пресс». Шатобриану пришлось смириться с мыслью, что история его грез и разочарований, триумфов и поражений будет тиражирована в форме «фельетонов», то есть с продолжением, на страницах не слишком взыскательной газеты. Сначала оскорбленный писатель думал даже в пику газетчикам выпустить отдельное издание немедленно, но предпочел все-таки не изменять столь дорогому ему принципу «замогильности». Он ограничился тем, что составил завещание, согласно которому окончательным вариантом следовало считать рукопись, хранящуюся у его нотариуса, которую он просматривал и правил, имея в виду грозящую ей газетную публикацию в 1845—1847 годах (отсюда пометы, открывающие некоторые части книги: «Просмотрено 28 июля 1846 года», «Просмотрено в феврале 1845 года» и проч.). Воля его была соблюдена лишь весьма приблизительно: и в публикации на страницах «Пресс» (21 октября 1848 — 5 июля 1849 года) и в отдельном издании в 12 томах (январь 1849 — октябрь 1850 года) текст Шатобриана во многих случаях сглажен, лишен столь характерной для автора «Замогильных записок» стилистической экстравагантности; кроме того, в двух первых публикациях было ликвидировано деление на части и «книги», отчего произведение превратилось в бесформенную, бесконечную цепь ничем не организованных глав.

Это, безусловно, не способствовало успеху «Замогильных записок». Да и момент для публикации, как можно понять по названным датам, был не самый удачный. Случайность, но случайность знаменательная: Шатобриан, всегда настаивавший на созвучности событий его жизни событиям в жизни страны и мира, умер 4 июля 1848 года, вскоре после очередной французской революции, происшедшей 22—24 февраля 1848 года. Писателя, всегда относившегося к режиму Луи Филиппа более чем скептически, падение Июльской монархии порадовало (нарушив молчание, которое он в последние месяцы жизни хранил почти постоянно, умирающий произнес: «Прекрасно!»), однако на судьбу его последней книги революция повлияла не слишком благоприятно: если раньше ее выхода ожидала с нетерпением едва ли не вся читающая Франция, то теперь, когда французская жизнь «переворотилась», даже заинтересованным читателям мемуары Шатобриана показались старомодными, неуклюжими, а автор их — самовлюбленным эгоистом.

«Я читаю „Замогильные записки“ и раздражаюсь при виде этого великого позерства, — писала Жорж Санд, вообще-то вполне расположенная к Шатобриану.— (…) Когда он выказывает скромность, я угадываю за нею гордыню, и так во всем. Не знаю, любил ли он когда-либо что-либо или кого-либо — настолько пуста его манерная душа. Это вечное стремление показать контраст своей нищеты и своего богатства, своей безвестности и своей славы кажется мне ребяческим и, осмелюсь сказать, просто глупым»[8]. Сходное разочарование изъявлял младший друг Шатобриана, сын его возлюбленной Дельфины де Кюстин, писатель Астольф де Кюстин: «От скуки и чтобы его оставили в покое, он (Шатобриан) нарисовал себя таким, каким в самом деле был, если верить его знакомым, отчего стал выглядеть еще более бессердечным» (письмо к г‑же де Курбонн от 18 августа 1849 года[9]).

Претензии Жорж Санд или Кюстина — претензии морального толка. (Жорж Санд прямо упрекает «Замогильные записки» в отсутствии «доброй старой морали, которая так хороша в конце басни или волшебной сказки»). Не менее распространены были и упреки иного рода, касавшиеся фактической недостоверности книги; первыми недовольство выказали сами «герои»: так, «Окситанка», девушка, которую Шатобриан повстречал в пиренейской деревушке и чьи любовные домогательства вынужден был, по его словам, благородно отвергнуть, стала ко времени публикации книги почтенной матерью семейства и, глубоко оскорбленная, не могла постигнуть, зачем великий писатель возвел на нее, бывшую просто-напросто восторженной поклонницей его таланта, такую напраслину. Наконец, имелись и претензии эстетического плана, которые, например, сформулировал Сент-Бёв, утверждавший, что из-за «постоянных перебивок и пестроты» мемуары Шатобриана делаются похожи на гофмановские «Записки кота Мурра»[10].

Сколь ни разнородны эти упреки, причина их появления одна и та же — непонимание замысла, «плана» грандиозного здания «Замогильных записок» (архитектурная метафора здесь уместна, ибо к ней охотно прибегал, характеризуя свою книгу, сам Шатобриан; см., напр., наст, изд., с. 371).

Шатобриан говорит о себе много «нескромных» слов потому, что пишет не просто о жизни частного лица (своей собственной), но о месте человека в потоке времени; Шатобриан отступает от исторической достоверности некоторых деталей потому, что в предверии подступающей старости и смерти хочет пересоздать свою жизнь так, чтобы она стала произведением искусства — единственным, что, по его убеждению, имеет шанс уцелеть в борьбе с забвением[11]; Шатобриан щедро пользуется временными и пространственными «перебивками», постоянно переносит читателя из одной эпохи в другую, переходит от одной интонации к другой потому, что он пишет не заурядную автобиографию, строящуюся на линейном изложении событий — от рождения героя-автора до его старости, но книгу о времени и истории.