Мне не дает покоя одна навязчивая мысль: так ли невинны мои бдения? я боюсь своего ослепления и снисходительности к собственным ошибкам. Хорошо ли то, что я пишу, если судить по справедливости? Не случалось ли мне погрешить против нравственности и любви к ближнему? Имел ли я право говорить о других? Что толку в моем раскаянии, если «Записки» мои причинят кому-либо зло? Безвестные, никому не ведомые на земле праведники, вы, жизнью своей, любезной алтарям, творящие чудеса, поклон вашим тайным добродетелям!

Бедняга, лишенный знаний и неспособный привлечь ничьего внимания, единственно своими нравами оказал на товарищей по мукам божественное влияние, достойное того, что исходило от добродетелей Христа. Прекраснейшая книга на земле не стоит незнаемого миром подвига безымянных мучеников, чьи страдания Ирод омыл кровью.

Вы видели, как я родился; видели, как прошло мое детство, как я боготворил странное создание моего ума в замке Комбург, как был представлен в Версале королю, как присутствовал в Париже при первом акте революции. В Новом Свете я встречаюсь с Вашингтоном; я удаляюсь в леса; уцелев при кораблекрушении, я ступаю на берег родной Бретани. Меня ждут тяготы солдата, нищета эмигранта. Во Францию я возвращаюсь автором «Гения христианства». В изменившемся обществе я нахожу новых друзей и теряю старых. Бонапарт встает на моем пути с окровавленным телом герцога Энгиенского и останавливает меня; я также останавливаюсь в своем рассказе и провожаю великого человека от его колыбели на Корсике до его могилы на острове Святой Елены. Я участвую в Реставрации и вижу ее конец.

Таким образом, мне были ведомы и общественная и частная жизнь. Я четырежды плавал по морям; я двигался вслед за солнцем на Востоке, бродил среди развалин Мемфиса, Карфагена, Спарты и Афин; я молился на могиле святого Петра и поклонялся Господу на Голгофе. Бедный и богатый, могущественный и слабый, счастливый и несчастный, человек действия, человек мысли, я отдал силы своему веку, а ум — уединению: существование практическое явилось мне среди иллюзий, как земля предстает матросам среди туч. Если деяния, укрывающие мои грезы, словно лак, защищающий хрупкую живопись, не исчезнут, они укажут места, где прошла моя жизнь.

На каждом из трех моих поприщ я ставил себе важную цель: будучи путешественником, стремился открыть полярный мир; став литератором, попытался восстановить разрушенную веру; сделавшись государственным мужем, силился дать народам здравомыслящую монархию, вернуть Франции ее место в Европе и силу, отнятую у нее венскими соглашениями; во всяком случае, я помог ей завоевать хотя бы ту из наших свобод, которая стоит всех прочих, — свободу печати. В мире божественном религия и свобода; в мире человеческом честь и слава (каковые суть человеческое производное религии и свободы) — вот чего желал я для моей родины.

Из французских авторов моего поколения я едва ли не единственный, кто похож на свои произведения: путешественник, солдат, публицист, министр, я воспевал леса в лесах, живописал Океан на корабле, рассказывал о сражениях в военных лагерях, познал изгнание в изгнании, изучал властителей при дворе, политику в должности, а законы в собраниях.

Ораторы Греции и Рима влияли на жизнь общества и разделяли его судьбу; в конце средних веков и Возрождения прославленнейшие гении словесности и искусств Италии и Испании принимали участие в общественном движении. Какие бурные и прекрасные жизни прожили Данте, Тассо, Камоэнс, Эрсилья, Сервантес! Во Франции в старину гимны и предания слагались паломниками и воинами, но начиная с царствования Людовика XIV наши писатели слишком часто жили своей частной жизнью, и устами их таланта говорил их собственный дух, но не события их эпохи.

По счастью или везению, мне, ночевавшему в шалаше ирокеза и в шатре араба, надевавшему плащ дикаря и чапан мамелюка, выпало усесться после этого за один стол с королями, чтобы затем снова впасть в нужду. Я приложил руку к миру и войне; я подписывал соглашения и протоколы; присутствовал на заседаниях, конгрессах и конклавах, при восстановлении и свержении королевской власти; я творил историю и мог ее писать: жизнь моя, одинокая и безмолвная, протекала среди смуты и грохота, и все эти годы рядом со мною были дочери моего воображения: Атала, Амели, Бланка, Велледа, не говоря уже о тех красавицах, которых можно было бы назвать реальностью моей жизни, не обладай они обольстительностью химер. Боюсь, я имел душу наподобие той, какую один древний философ назвал священной болезнью.

Жизнь моя прошла на рубеже двух веков, как на слиянии двух великих рек; я погрузился в их мутные воды, с сожалением удаляясь от старого берега, где я родился, с надеждой плывя к берегу неведомому.

9.

Краткое исчисление перемен, происшедших на земном шаре в течение моей жизни

Вся география изменилась с тех пор, как я, по старинному выражению, увидел небо из колыбели. Сравнив земной шар, каким он был в начале моей жизни, с тем, каким он стал в ее конце, я не нахожу в них ничего общего. За это время была открыта и населена пятая часть света, Австралия; французские мореплаватели разглядели недавно во льдах антарктического полюса шестой континент *, а близ нашего полюса Парри, Россы, Франклины обогнули северные пределы Америки; Африка приоткрыла тайны своих пустынь; одним словом, в подлунном мире не осталось ни одного неизведанного уголка. Люди ведут наступление на все полоски земли, которые разделяют моря; несомненно, скоро корабли станут пересекать Панамский, а может быть, и Суэцкий перешейки.

История также сделала немало открытий, погружаясь в глубь веков; священные языки более не держат в секрете свой утраченный словарь; Шампольон, добравшийся до гранитных скал земли Египетской, расшифровал иероглифы, которые казались печатью, наложенной на вечно молчащие уста пустыни[153]. Новые революции вычеркнули с карты мира Польшу, Голландию, Геную и Венецию — что же с того? другие республики появились на берегах Великого и Атлантического океанов. В этих странах усовершенствованная цивилизация могла бы оказать помощь могучей природе: пароходы поплыли бы вверх по рекам, прежде бывшим непреодолимым препятствием, а ныне превратившимся в удобные пути сообщения; на берегах этих рек выросли бы города и деревни, как из пустынь Кентукки вышли новые американские штаты. Через эти леса, слывущие непроходимыми, двинулись бы повозки без лошадей, перевозящие тяжелые грузы и тысячи путешественников. По этим рекам, по этим дорогам вместе с деревьями для постройки кораблей тронулись бы в путь подземные сокровища, способные их оплатить, и Панамский перешеек перестал бы преграждать дорогу этим кораблям и пропустил бы их из одного моря в другое.

Флот, приводимый в движение огнем, не ограничивается плаванием по рекам, он пересекает океан; расстояния сокращаются; кому теперь страшны течения, муссоны, встречные ветры, блокады, закрытые порты? Какая пропасть пролегла между этими промышленными романами и деревушкой Планкуэ: в то время дамы сидели у очага и играли в забытые ныне игры; крестьянки пряли пеньку для своих одежд; тощая сальная свеча освещала эти ночные бдения; химия еще не свершила своих чудес: машины не привели в движение воду и железо, чтобы ткать шерсть и вышивать шелк; газ был принадлежностью метеоров и еще не освещал наши театры и улицы.

Преобразования не ограничились земным миром: предчувствуя свое бессмертие, человек устремил свои взоры ввысь; на каждом шагу, какой он совершал по небосводу, он обнаруживал чудеса, сотворенные неизъяснимой силой. Звезда, казавшаяся простой нашим отцам, на наших глазах предстала двойной и тройной; между солнцами встали, заслоняя и тесня друг друга, новые и новые солнца. Из средоточия бесконечности Бог следит за парадом этих великолепных теорий, лишних доказательств бытия Верховного существа.

Представим себе с помощью новых достижений науки нашу хилую планету, плывущую в океане солнечных вод, в волнах Млечного пути, света-сырца, расплавленного металла миров, которого еще не коснулась рука Создателя. Расстояние до этих звезд столь огромно, что блеск их достигает глаза, смотрящего на них, лишь когда звезды уже потухнут: очаг гаснет раньше его света. Как мал человек на атоме, где он копошится! Но как велик его дух! Он знает наперед, когда лик светил затуманится, в какой час через тысячи лет возвратится комета, — он, живущий всего лишь мгновение! От этого крошечного насекомого, незаметного в складке небесных одежд, планеты не могут утаить ни единого своего шага в безднах пространств. Какие судьбы осветят эти новые для нас светила? Связано ли их открытие с новой эрой в жизни человечества? Вы, грядущие поколения, узнаете это; мне это неведомо, и я ухожу.