Вчера вечером я прогуливался в одиночестве; небо было больше похоже на осеннее; то и дело налетали порывы холодного ветра. Выйдя на просеку, я остановился, чтобы взглянуть на солнце: оно садилось в облака над Аллюиской башней, откуда Габриэль, ее обитательница, двести лет тому, как и я, смотрела на заходящее солнце. Что сталось с Генрихом и с Габриэль? То же, что станется со мною, когда «Записки» эти увидят свет.

Меня оторвало от размышлений щебетанье певчего дрозда, усевшегося на самой высокой ветке березы *. При этих волшебных звуках у меня перед глазами сразу встал отчий дом; я забыл катастрофы, свидетелем которых недавно был, и, тотчас перенесясь в прошлое, увидел родные края, где часто слушал пение дрозду. Оно и тогда навевало на меня такую же печаль, как сегодня; но та печаль рождалась из смутного желания счастья, живущего в душе человека неискушенного, нынешняя же моя печаль происходит от того, что я изучил мир и знаю ему цену. В комбургских лесах пенье птиц рассказывало мне о блаженстве, которое я надеялся испытать; те же самые звуки в парке Монбуассье напомнили мне о днях, растраченных в погоне за этим недостижимым блаженством. Мне уже нечего ждать от жизни; я шагал быстрее других и обошел жизнь кругом. Часы бегут и торопят меня: я не могу даже поручиться, что успею закончить мои записки. Где только я не трудился над ними! где-то я их завершу? Долго ли мне еще гулять по лесным опушкам? Воспользуемся же теми немногими мгновениями, которые есть еще у меня в запасе: поспешим описать мою юность, пока я еще могу до нее дотянуться: навсегда покидая заколдованный берег, мореплаватель заполняет бортовой журнал, пока земля, которая медленно удаляется, еще не скрылась из глаз.

{Учеба в Динанском коллеже}

Просмотрено в декабре 1846 года

3.

Жизнь в Комбурге. — Дни и вечера

По возвращении из Бреста я поселился в Комбурге вместе с отцом, матерью и сестрой. Кроме нас, четверых хозяев, в замке жила немногочисленная прислуга: кухарка, горничная, два лакея да кучер; охотничья собака и две старые кобылы занимали угол конюшни. Эта дюжина живых существ терялась в усадьбе, где без труда разместилась бы сотня рыцарей со своими дамами, конюшими, челядинцами, боевыми конями и сворой гончих не хуже, чем у короля Дагобера *.

Целый год порог замка не переступала чужая нога — только изредка маркиз де Монлуэ или граф де Гуайон-Бофор, направляясь на заседания Бретонского парламента, просили у нас приюта. Они приезжали зимой, верхами, с притороченными к седлу пистолетами, с охотничьим ножом на боку, в сопровождении верхового слуги, везущего в огромном мешке судейскую мантию.

Отец мой, неукоснительно соблюдавший приличия, даже в дождь и ветер выходил на крыльцо с непокрытой головой встречать гостей. Помещики рассказывали нам о своих междоусобицах, семейных делах и судебных тяжбах. Вечером их провожали в Северную башню, в покои королевы Кристины, — парадную спальню, занятую кроватью, имеющей семь футов в длину и столько же в ширину, с двойным пологом из зеленого газа и малинового шелка, с четырьмя позолоченными Амурами по углам. Наутро, когда я спускался в большую залу и глядел в окно на затопленные или подернутые ледком равнины, я видел только две или три одинокие фигуры на дороге, ведущей к пруду: то были наши гости, скакавшие в сторону Ренна.

Гости наши не блистали особыми познаниями, однако благодаря им наш кругозор расширялся на несколько лье. Когда они уезжали, мы оставались в тесном семейном кругу; по будням мы видались только друг о другом, а по воскресеньям — с деревенскими буржуа и соседними помещиками.

В погожие воскресные дни матушка, Люсиль и я направлялись по Малой аллее, вдоль поля, в приходскую церковь; если же лил дождь, мы шли по отвратительной комбургской улице. Нам было далеко до аббата де Мдроля, обладателя легкой повозки, запряженной четверкой белых лошадей, захваченной у турок в Венгрии*. Отец посещал приходскую церковь только раз в году — на Пасху; все остальное время он слушал мессу в часовне замка. Сидя на главной скамье, мы вдыхали ладан и творили молитвы перед черной мраморной гробницей Рене де Роган, примыкающей к алтарю; вот что такое человеческая благодарность: несколько крупиц ладана перед гробом!

Воскресные развлечения прекращались с заходом солнца, да и они выпадали нам на долю лишь от случая к случаю. В ненастье ворота нашей крепости месяцами не впускали ни одного пришельца. Как ни унылы были вересковые пустоши, окружавшие Комбург, сам замок наводил еще большее уныние: вступая под его своды, человек испытывал то же чувство, что и при входе в Гренобльский картезианский монастырь. Я посетил его в 1805 году; он расположен в пустынной местности, которая по мере приближения к нему становится еще пустыннее; я думал, что в монастыре все будет иначе, но в стенах обители меня встретили сады еще более безлюдные, чем леса. Наконец посреди монастыря мне предстало уединенное старое кладбище, где похоронены иноки, — святилище, откуда вечное безмолвие, божество этих мест, правило окрестными горами и лесами.

Мрачное спокойствие Комбургского замка усугублял несловоохотливый и угрюмый нрав моего отца. Вместо того чтобы приблизить к себе семью и челядь, он расселил всех по разным концам здания. Его собственная спальня находилась в маленькой восточной башенке, а рабочий кабинет — в западной. Убранство этого кабинета доставляли три черных кожаных стула и заваленный бумагами и дворянскими грамотами стол. Над камином висело генеалогическое древо рода Шатобрианов, а над окном — всевозможное оружие от пистолета до мушкетона. Матушкины покои располагались над большой залой между двух башенок; пол в них был выложен паркетом, стены украшены венецианскими зеркалами. К покоям матери примыкала спальня сестры. Каморка горничной была далеко, в большой башне. Что до меня, то я ютился в своего рода уединенной келье, на самом верху лестничной башенки, ведшей из внутреннего двора в разные крылья замка. У входа в башенку в сводчатом подвале обитал слуга отца вместе с другим слугой, а кухарка квартировала в толстой западной башне.

Отец зимой и летом вставал в четыре утра: спустившись во внутренний двор, он подходил к дверям лестничной башенки и будил своего слугу. В пять ему подавали маленькую чашечку кофе; затем он до полудня работал у себя в кабинете. Мать и сестра завтракали каждая у себя в спальне в восемь утра. У меня не было твердого распорядка дня — я вставал и завтракал, когда хотел; считалось, что до полудня я занимаюсь; большую часть времени я бездельничал.

В половине двенадцатого звонок сзывал всех к обеду, который подавали в полдень. Большая зала служила разом столовой и гостиной: мы обедали и ужинали в восточном ее конце, а затем переходили в другой, западный конец и устраивались перед огромным камином. Большая зала была обшита деревом, на светло-серых стенах висели старинные портреты — история Франции в лицах от Франциска I до Людовика XIV; среди них выделялись изображения Конде и Тюренна; над камином красовалась картина, изображавшая смерть Гектора от руки Ахилла у стен Трои.

После обеда мы не расходились до двух часов. Затем, если стояло лето, отец шел ловить рыбу, обходил огороды, прогуливался, стараясь, однако, не переступать границ своей вотчины; если же дело происходило осенью или зимой, он отправлялся на охоту, а мать, затворившись в часовне, посвящала послеполуденное время молитвам. Часовня эта была мрачной молельней, которую украшали превосходные картины великих мастеров, неведомыми путями попавшие в феодальный замок, затерянный в бретонской глуши. Я до сих пор храню гравюру на меди «Святое семейство» Альбани — вот все, что у меня осталось от Комбурга.

Пока отца не было дома, а мать молилась, Люсиль запиралась у себя, я же удалялся в свою келью либо бродил по окрестностям.

В восемь вечера колокол сзывал всех на ужин. После ужина в погожие дни все выходили на крыльцо. Отец, взяв ружье, стрелял в сов, вылетавших из бойниц с наступлением ночи. Мать, Люсиль и я смотрели на небо, на леса, на заходящее солнце и первые звезды. В десять часов все возвращались в дом и ложились спать.