— А ну-ка разогреемся! — кричал я. — Все сюда! Берись за канат! Раз-два, дружно!

— Ра-зом взя-ли!

Машина подалась вперед и заскользила по снегу.

Через много часов все восемнадцать машин спускались с перевала. Прошел короткий зимний день. В предвечернем сумраке замелькали редкие огоньки. Перед нами было селение.

С какой радостью мы отогревались возле железной печки в похожей на пещеру конторе дорожного управления! Такие печки назывались в годы гражданской войны «буржуйками» и стояли во всех московских квартирах. Один из бойцов, фотограф-любитель, почти замерзший, почувствовал такую нежность к печке-«буржуйке», что чуть не сгорел. Еле мы его потушили.

В конторе было грязно и неуютно.

Никто не спал. Мы сидели в шапках и рукавицах на грубой скамье. Вдруг за стенами конторы послышался оглушительный крик и выстрелы.

«Басмачи? — подумал я, но сразу сообразил:

— Тьфу! Какие могут быть теперь басмачи?» Все же я схватился за кобуру.

В контору, задыхаясь, вбежал шофер Дубов:

— Товарищ командующий! Там... там...

Я выскочил на двор. Автомашины с зажженными фарами сгрудились на тесной площади. Лучи фар скользили по крышам домиков, занесенных снегом, по снежным скатам гор. Пылали факелы. Сирены отчаянно гудели.

 Вдруг в воздух взвилось пламя и раздались неистовые крики.

— Что происходит? — крикнул я.

— Новый год справляем, товарищ командующий! Ивахин фейерверк пускает!

— Тьфу ты черт, до чего напугали!

Я увидел Ивахина. Этот озорной помощник шофера, набрав в рот бензина, брызнул на горящую бумагу. В воздухе сразу вспыхнул ослепительный огненный шар. Бойцы изо всех сил захлопали в ладоши и закричали «ура». А сирены гудели и гудели. Наконец на минуту все стихло.

Бойцы дружно крикнули:

— С Но-вым го-дом!

Откуда-то появилась гармоника. Кто-то заиграл «цыганочку». Дубов и Ивахин пошли, лихо притопывая, в пляс. «Цыганочка» сменилась «русской», а потом несколько плясунов лихо отплясывали под хор:

Ах вы, сени, мои сени,

Сени новые мои!

Даже мне, бывалому человеку, видавшему виды на своем веку, было трудно поверить, что пляшут и поют те же молодые ребята, которые всего час назад изнемогали, штурмуя один из высочайших перевалов в мире.

Заведующий базой растерянно стоял рядом со мной и вздыхал восторженно:

— Вот это ребята! С такими не пропадешь!

Заливалась гармошка, ревели сирены, доносились веселые крики:

— Ой, жги!

Мы с капитаном написали поздравление с Новым годом Семену Михайловичу Буденному. Он ведь любит смелые походы. Мы сообщили Семену Михайловичу, что через двенадцать дней, 12 января, хлеб в Мургаб будет доставлен. Мы были твердо уверены в этом. Невольно я вспомнил, как много лет назад Буденный был так же твердо уверен, что возьмет Воронеж.

И он действительно 24 октября взял Воронеж, а генерал Шкуро бежал, бросив бронепоезда и обозы.

Передали телеграмму радисту.

Нам уже не хотелось спать. Я вспоминал своих дочек, капитан — жену. Чуть-чуть стало грустно, но только чуть-чуть. Ведь многие родные и знакомые в эту ночь тоже вспоминают нас.

И мы повеселели, разговорились и проговорили чуть не до утра. Я рассказал капитану несколько историй из своей жизни. Вот одна из них.

Буденный любил пошутить. Когда в 1920 году Первая Конная, разбив белых, остановилась в Майкопе, Реввоенсовет решил устроить торжественный обед. Подыскали подходящий дом, закупили продуктов. Владелец дома, купец, сбежал, остались три его родственницы, важные и тучные купчихи. Они, само собой разумеется, сделали вид, что им очень приятно принимать нас у себя в доме, обещали как следует приготовить обед и поухаживать за нами. Час обеда настал. Собралось нас человек сто. Разодетые купчихи изображали хозяек, любезно здоровались с нами.

— Погоди, — подмигнул мне Буденный, — сейчас будет потеха! — И, подойдя к хозяйкам, сказал, указывая на меня: — Позвольте представить. Японский генерал Окаяма.

— Ах, ах! — заволновались купчихи. — До чего приятно!

Они сразу подсели ко мне. Обед начался. Ворошилов и Буденный выступили с речами. Они поздравили нас с победой над врагом. Наконец все принялись за еду.

Купчихи мне не давали покоя:

— Ах, генерал! У вас такая прекрасная, цветущая родина!

— Ах, генерал! Ведь вашу страну называют Страной Восходящего Солнца!

Ну и удружил мне Семен Михайлович! Они мешали мне есть, а обед был чертовски вкусный.

— Что вас привело сюда, генерал? — продолжали расспрашивать купчихи,

— А я во время русско-японской войны попал в плен к русским да тут и остался.

Я плохо говорил по-русски, а мой калмыцкий акцент вполне сошел за японский. Я ел вкусную баранину, а купчихи не унимались:

— У вас, генерал, наверное, есть на родине жена, дети?

Жена моя и дочки жили в Сальских степях. Я мигом перебросил их в Страну Восходящего Солнца. Купчихи начали меня спрашивать про какие-то японские острова, о которых я и понятия не имел.

— Э, — поднял я палец вместе с вилкой, — эти острова совсем не так называются. — И, припомнив калмыцкие названия сальских хуторов, я выпалил: — Они называются: остров Бургуста, остров Эльмута и остров Шара-Булук. И есть еще остров Хатам-булак.

— Ах, ах! — восклицали потрясенные купчихи.

Они принялись угощать меня самыми вкусными вещами, и Семен Михайлович даже начал с завистью поглядывать на меня — мне перепадали лучшие куски.

Купчихи так и не узнали, что принимали за японского генерала калмыка, уроженца Сальских степей.

В первый день нового года, пока все бойцы и шоферы спали, я выехал на рекогносцировку[8] в Алайскую долину.

Нечеловеческими усилиями мои бойцы взяли только первые подступы к Памиру; самое главное, самое опасное предстояло впереди.

Возле маленьких салазок стояли в упряжи восемь огромных кудлатых туркменских овчарок. Вид у этих собак чрезвычайно страшный, а я никогда не ездил на собаках. Но что поделаешь! Пешком далеко не уйдешь, а на машине и верхом по снегам не проберешься. Пришлось усесться в салазки.

Собачий вожак рванул, и вся восьмерка бойко побежала по снегу. Пришлось надеть черные очки — так ослепительно сиял снег в Алайской долине. Напомню вам, что эта «долина» находится на уровне высочайших вершин Альп. А над долиной, перерезая ее поперек, высится Заалайский хребет. Нам и его придется преодолеть.

Телеграфные столбы были занесены снегом до самых верхушек, а провода лежали прямо на снегу. Связь была порвана. Но я знал, что там, за долиной, у подножия хребта все население Бардобы готовит нам дорогу. Я знал, что два моих бойца, рискуя жизнью, пытаются наладить телефонную связь. Сорокаградусный мороз щипал щеки, но кудлатые псы бодро тащили салазки. Наконец мы добрались до речушки, через которую был перекинут засыпанный до перил снегом мост. Возле моста стояла избушка. Из трубы валил дым.

— Здесь живут люди? В Алайской долине?

Из избушки вышел старик:

— Пожалуйте погреться.

Я вошел в избу. С лавки поднялась опрятная старушка. В избе было очень чисто, на полке стояла фотография девушки.

— Дочка наша. В Москве кончает университет. Ждем, товарищ командир, на лето в гости. Далеко ей ехать до нас, ох далеко!

Старик покачал головой. А я не мог выговорить ни слова. Так поразило меня: здесь, за много тысяч километров от Москвы, в непроходимых горах живут старик со старухой, стерегут мост. А дочка учится в Москве, будет ученым. Невольно вспомнил я и своих родителей, бедных калмыков, и свою жизнь. Был я пастухом, служкой у буддийского попа, поваром у богача торговца. А теперь командую десятками тысяч бойцов, и дочери мои учатся и станут учеными. Где это может быть еще, кроме нашей страны?