«Ну вот и двадцатый становится человеком!»
ТОСКА
1
Прежде всего здесь очень много воды и она называется «море». Глядишь с самого берега, сидя на песке, глядишь с высокого обрыва, с тропинки в жесткой траве — а она без конца, все море да море!..
Песок горячий, и мама расстилает для Юрки широкое мохнатое полотенце. Жарко очень и сверху, потому что солнце тут печет весь день. Папа разыскал четыре палки, принес их сюда, втыкает в песок и сверху натягивает простыню, которая тогда называется тент.
Сперва Юрка боялся моря и не лез в воду. Он то лежал под тентом, то подходил к самому берегу и швырял в море камешки. Их тут тоже очень много. И они называются галька. В то, другое лето, когда Юрка с мамой и папой жили в лесу над речкой, камешков было куда меньше. А тут — кидай, кидай, даже рука заболит!.. Вот так-то то под тентом лежи, то гальку кидай. И сегодня, и вчера, и уже давно-давно!.. И папа смеялся:
— Эх ты, курица! Третий день на курорте, а все сидишь на берегу.
Но вот папа взял Юрку на руки, занес в море и, сколько мальчик ни противился, поставил его в воду по самую грудь. Юрка сначала дрожал, потом стал смеяться, а вода как плюхнет на него — и в рот, и в глаза, и на волосы!.. Да какая соленая!
Так было раньше, когда Юрка боялся моря. А теперь уже мама боится, чтоб он не забирался слишком далеко. И одному Юрке купаться не позволяет: и когда тихо, и когда на берег с шумом катится вода, которая тогда называется волна.
— Сегодня, сынок, большая волна, ты купаться не будешь. Ты ведь хороший и не станешь просить.
Правда, хорошим здесь быть очень скучно, но ведь и с мамой надо дружить. Папе хорошо — он купается и тогда, когда волна шумит вовсю и хлещет о берег, и даже тогда, когда мама и его — такого большого — просит, чтоб не купался.
В тот день Юрка придумал что-то очень веселое. Он брал свое голубое ведерко с нарисованным на боку большим желтым яблоком и шел к самому берегу. Берега, впрочем, теперь не было. Волна за волной так шумно и сердито накатывалась на гальку и песок, что берег был то совсем близко, то совсем далеко… Волна откатится, и ты бежишь следом за ней, чтобы зачерпнуть воды. И только наклонишься — волна снова как плеснет, и берег твой побежал, побежал, а ты уже стоишь в воде. И ты тоже тогда из воды удирай, а то и другая волна — как плеснет!.. Мама все еще боится, она кричит что-то, хотя ничего не слышно, видно только, как рот ее раскрывается. Зато папа не кричит. Он даже так сел и так повернулся боком, что тебя будто и не видит… В этом именно и заключается интерес игры. Юрка подкрадывается к папе с ведерком воды и вдруг на спину как плюхнет! Папа даже подскочит и закричит. До чего же это приятно Юрке и как тут нахохочешься! И можно это делать опять и опять, потому что папа каждый раз будет так сидеть, будто бы ничего не видит… Вот и все, что есть веселого.
Правда, было однажды очень весело в кино.
Когда Юрку в первый раз взяли туда, он сначала смотрел, потом дремал, а потом и вовсе уснул у папы на коленях. И мама сказала, что лучше уж она сама не пойдет в кино, но не будет больше мучить ребенка. Однако и назавтра пошла, потому что картина, говорили, очень уж интересная.
Кино тут не такое, как у них, в Минске, а прямо на дворе. Тетя впускает туда через калитку. И за калиткой скамейки стоят, вокруг высокий забор, а потолка нету. На стене растянуто полотно, которое и здесь тоже называется экран. Где левая рука — там забор и деревья, а где правая рука — там забор и за ним, под обрывом, море. Оно так далеко внизу, что отсюда даже не слышно, как шумит. Пока не начнется кино, слышно, как вокруг трещат кузнечики, которые здесь называются «цикады». А уж когда застучит движок, когда на экране покажутся люди и заиграет музыка — тогда слышно только кино. Но оно совсем невеселое, потому что это не Буратино и не Белоснежка, а всё только для взрослых. Что-то говорят, говорят… И скучно.
Но вот однажды на экране показалась собака, большая-большая! И черная. И она как залает!.. А тут за забором, с той стороны, где под обрывом море, — тоже кто-то как залает!.. Уже не с экрана, а какая-то живая собака, которая, видно, сидела раньше тихонько да смотрела кино. И все дяди и тети засмеялись. И Юрка так смеялся и так ему хотелось об этом говорить, что мама даже рассердилась…
И Юрку теперь не берут в кино. Укладывают его спать, а сами идут. И он — когда сразу уснет, а когда лежит и думает.
Сегодня, например, думает.
2
В словаре трехлетнего человека слово «тоска» покуда не значилось. Однако в душу его — хотя не названная еще и не осознанная — она уже наведывалась.
Чувство это, лучше сказать — целый комплекс образов и связанных с ними чувств, возникло после лая — того, что прозвучал на экране и в ответ ему — с земли.
Здоровенный черный пес на экране и тот другой, еще неведомый, за забором, лаем своим напомнили Юрке далекого доброго друга, расставшись с которым мальчик сперва долго ехал на машине, а потом летел высоко-высоко на самолете…
Юрка забрался вон в какую даль, сюда, где море, а Шарик остался там, в тетиной деревне, на цепи.
Тети Верина собака очень добрая, но неказистая и даже смешная на вид, пестрая: половина головы белая, половина черная наискосок, будто ей подвязали тряпочкой подбитый глаз. И все повиливает хвостом от смущения. И совсем не кругленькая, хотя и зовется Шарик.
Может, если б Юрка боялся его, как он сначала боялся моря, так они б и не подружились. Но Юрка не очень боялся Шарика. Не боялся еще и в то, другое лето, когда они жили в лесу над речкой и когда там было много-много индюков, а он однажды зашел к ним в загородку и стал кричать, как паровоз, для того чтоб они голготали… И Шарика он не испугался, а назавтра, после того как приехал к тете, сам подошел к песику и погладил. Шарик лежал в будке, положив пятнистую голову на порожек, и молча поглядывал на двор, где был как раз полный порядок. Когда маленький человек, который спал и ел сегодня у них в хате, провел ручонкой по его голове, пес зажмурил глаза и тихо зашуршал хвостом по соломе.
А был он, Шарик, не из тихих. Лаял много и очень охотно, то сердито, то весело.
Лаял он даже на желтого кота Базыля, стоило тому попасться ему на глаза. Хотя Базыль и сам был не лодырь какой-нибудь, а серьезный работник, старый уже и уважаемый в доме, может быть, больше Шарика, потому что он здорово ловит мышей и вот уже одиннадцать лет мурлычет сказки тетиной Ире, с которой они, как говорит тетя Вера, и родились-то в одну зиму. Так что Базыль не очень боялся Шарикова лая, хотя, само собой, поблизости от будки не ходил.
Всего сильнее и громче лаял Шарик, когда Ира выпускала из хлева свинью и троих поросят, чтоб вместе с Юркой гнать их на выгон.
А надо вам сказать, что тети Верина Ирочка очень веселая и Юрка любит ее. Она и играет с ним, и свиней они вместе пасут, и сказки ему вечерами рассказывает. У Ирочки болел глаз, и теперь она носит очки, как старая бабушка. И все бегает, шмыгает взад-вперед и смеется. А сама маленькая, худая. Так Юркин папа придумал, что она — мышь на пенсии.
— Ты, мышь на пенсии, что ты все молчишь да хихикаешь? Ну скажи: ма-ма, па-па, ко-ры-то… А, ты не умеешь говорить! Смеешься только: хи да хи.
В ответ Ирочка не только повторяла свое «хи», но заливалась таким тихим и таким заразительным смехом, что и ты, глядя на нее, и сам засмеешься.
Ирочка тихая только с большими. А так она здорово ездила верхом на ихней свинье. Разбежится, подпрыгнет, крикнет «гоп!», перевесится животом, перекинет ногу и сядет. «А ну, — кричит, — садись, Юрка, на прицеп!..» Огромная белая свинья, та, которая мама пяти поросят и называется Каруля, бежит, трясет ушами, хрюкает — за калитку, на улицу. За ней следом — поросята и Юрка.