— Смейся, смейся, — опять не выдержал старик. — Не хотел бы я над такими, как ты, смеяться, да, должно быть, придется. Посевная на носу, а трактор стал на ровной дороге. А у меня, брат, не так. У нас каждый следит за своим, и я за своим тоже. У меня вон и сбруя как сбруя, и кони как кони. Подавай нам посевную хоть сейчас. Ты вот на Паву погляди: как куколка!..
Старик нежно похлопал заскорузлой рукой гладкую, блестящую шею породистой, славно ухоженной матки.
— Завтра пойдешь в лес, отдохнула, — сказал он. — Все пойдете, только Звездочка постоит. Ничего с вами не случится, не смотри так. Ты не верь, это дурак выдумал, что кони от работы дохнут. Всё, брат, от присмотра, на все нужен настоящий глаз.
Назавтра, чуть свет, все кони отправились в лес. Дневать в конюшне осталась одна Звездочка. Отдавая в нерадивые руки Ивана Тереха чуткого, увертливого Вьюна, дядька Артем опять поругал Ивана, а всем остальным еще раз напомнил — почему, по чьей вине такой вот славный конь зря простаивает в горячее время. А потом снова присел на краешке желоба, чтобы немного отдохнуть.
— Мы, говорит, техника, — обратился он к Звездочке, чтобы выставить еще один довод против смеха вчерашнего тракториста. — Конечно, без техники мы ничего не сто́им. Тогда в отряде мы глаза, бывало, проглядим, пока дождемся самолета с оружием. Ты, Звездочка, не помнишь, ты еще в то время сосунком бегала при Паве. Тоже дают — одному автомат, а то и весь пулемет, а у другого — винтовка. Смеются над хлопцем, как этот, у кузни. А на деле никакого тут смеха нет. И с винтовкой, если ты ловкий да проворный, много сделать можно. Тогда у нас, Звездочка, была война, а теперь вот и весна не за горами. Пойдешь и ты, не гляди. Я тебя в дурные руки не отдам. И все это нужно, и все это нетрудно, только бы, как я говорю, везде настоящий глаз был…
ОСКОЛОЧЕК РАДУГИ
Юрку не бил никто. Все его упрашивали. Сестренки наперебой показывали, как это делается. Мама сердилась, что он ее — даже ее! — не слушает. Просил сам отец. Стыдил своего Юрася, говорил с ним как мужчина с мужчиной. Просила, наконец, гостья — бабушка — неутомимая сельская труженица, незаметно, как бы между прочим, вырастившая семерых детей и девятнадцать внуков. Двадцатому внуку она говорила:
— Ну сделай уж, сделай, коток! Покажи ты нам это диво, а то уеду завтра домой и не увижу. Ну, вот так!..
Хлопая в такт сухими, трясущимися руками, она затягивала слабым, старческим голосом бессмертную песню, которая радовала и еще будет радовать многие миллионы сестренок и братьев, мам и пап, бабушек и дедушек:
И дальше. Или — опять сначала. И так и так хорошо. Только бы песне помогали маленькие ладошки с растопыренными пальцами, только бы рот до ушей растянулся в улыбке, а глазенки смеялись!
Учиться Юрка не хочет.
Он стоит в своей кроватке (с одной стороны ковер, с другой — сетка), держится ручками за железный прут и то смеется однозубым ротиком, то, совсем как папа, щелкает языком — этому он уже хорошо научился.
— Вот противный! Мы тебя больше на руках носить не будем — ни Аня, ни я…
— Дурень! — сердится мама.
И это всех смешит, даже самого Юрку. Он заливисто смеется, щелкает языком еще раз, а потом надувает губы и, сверху вниз водя по ним кулачком, очень довольный, делает «бррр».
— Не ново, не ново, — улыбается отец. — Расширяй, брат, репертуар.
И бабушка, разумеется, тоже говорит свое слово: становится на защиту внука, как будто бы и в самом деле кто-нибудь на него нападает.
«…Баба била, била — не разбила. Мышка бежала, хвостиком махнула…»
Махнула хвостиком не мышка, а рыбка, гостья из той чудесной страны, что называется Китай. Золотая рыбка с причудливым именем — Шубункин.
Она плавала в аквариуме, стоявшем в другой комнате на окне. Плавала не одна — их было пять, и все золотые, и все из Китая, и каждая зовется Шубункин.
В аквариуме четыре стеклянные стенки и песчаное дно, двадцать литров чистой воды и, должно быть, несколько тысяч камешков — больших, поменьше и совсем-совсем маленьких, которые считаются песчинками.
Камешки — из Крыма, где роскошное солнце и стройные вечнозеленые кипарисы, где теплое море шумит день и ночь, ласково напевает, полощет без устали каменистый берег, выкатывает на отмели из прохладных морских глубин такие вот, как в аквариуме, камешки.
Они разноцветные, блестящие, прозрачные, у них тоже причудливые имена: халцедон, сердолик, нефрит…
Вместе с камешками песчаное дно аквариума устилают маленькие и большие ракушки, окаменелые когти когда-то грозных крабьих клешней, отшлифованные волнами, как бусы, кусочки стекла.
Кроме крымских, есть в аквариуме камешки и ракушки из гористой солнечной Югославии, где трудолюбивые, мужественные люди и в сказке и в песне море свое называют нежным и звонким именем — Ядран. Над этим темно-голубым морем всё — и ясное солнце, и белые чайки, и зеленые кедры, — всё так красиво, что, кажется, захватил бы всего понемножку с собой на светлую память.
Отец, который привез из Москвы, из зоологического магазина, золотых китайских рыбок Шубункин, из Крыма — камешки и ракушки, и там, над голубым Ядраном, думал о самой светлой радости. Дочкам, ожидавшим его, и Юрасю, рождения которого он сам ожидал с небывалой тревогой, отец привез от всей адриатической красы зеленую шишку с могучего кедра, что шумит над волнами на Черногорской круче, белое перо, лежавшее на сером холме маленького каменного островка, несколько ярких и прозрачных камешков, поблескивавших на горячих пуховых пляжах песенной Далмации.
«…Мышка бежала, хвостиком махнула — яичко упало и разбилось…»
Золотая рыбка Шубункин махнула своим прозрачным, роскошным, как шлейф королевы, хвостом — и чудо свершилось: впервые после долгой зимы со двора в аквариум заглянуло солнце. Заглянуло краешком глаза, а все же в воде за стеклом заиграла радуга…
Юрка, которого перестали наконец обучать, которого выпустили наконец из-за сетки на волю, быстро пополз, забавно перебирая по ковру коленками.
Ползти для Юрки — это значит не лежать, не сидеть, не стоять, держась за спинку кровати, а самому двигаться, самому овладевать пространством. Никто из нас не помнит этого чувства, а оно, должно быть, очень приятное!.. Черноглазый, светловолосый Юрась даже ползти сразу много не может: поползет немножко, сядет и оглянется. Как тут ново все, как красиво! А ну дальше!..
И вот, махнула золотая рыбка хвостиком, заглянуло в аквариум солнце, в воде за стеклом заиграла радуга. А мальчик полз. Да не полз! Он бежал, как кот, легко топая ладошками и коленками по пушистому и, как цветущий луг, огромному для него ковру. А потом остановился, сел и оглянулся вокруг.
В черных, как переспелые вишни, глазах отразилась игра золота на рыбьей чешуе, вода, в которой ласково переливались черноморские и ядранские камешки, — кристально чистая вода белорусских криниц с осколочком яркой радуги — улыбкой солнца, одного для всех!..
Сказка кончается. Ничего не упало, ничего не разбилось…
Только маленький кудрявый Юрка раскрыл от удивления свой однозубый ротик, развел руками, и две ладошки с розовыми растопыренными пальчиками сами наконец захлопали!
Сказке — конец. И дед не плачет, и баба не плачет…
Все стоят в дверях. Потом девочки и мама бегут к Юрке. Сестренки хохочут, а мама хватает на руки того, кого только что и так несправедливо, и неуместно, и, в конце концов, даже не сердясь, обозвала дурнем. Хватает и целует его — еще за одно достижение. Подходит папа, а за ним, волоча больные ноги в валенках, идет к Юрке бабушка. Идет и так улыбается, что на ее морщинистом лице совершенно ясно написано: