— Оно ведь, Иван Петрович, смотря с чьей точки зрения… Для мамани, например, самое главное, чтобы я не получал плохих отметок в школе и чтобы ее просоводческое звено всегда было первым в районе. А для папани, думаю, главное — исправные трактора и… урожай в оглоблю.

— А для тебя самого?

— Ну… раз я закончил семилетку, значит, я уже не дурак. А хочется еще умнее быть. Ну как ты, Иван Петрович, или как товарищ Ленин. И еще, чтобы в бою с врагами не испугаться, пятки не показать…

Беседы их затягивались допоздна. Внизу, в загородке, пыхтела корова, там, в старом жестяном тазу, курился кизяк, отгоняя от скотины комаров, а в выси, над лицами Табакова и Кости, висели по-летнему крупные звезды, процеживая через марлю голубоватый свет. Временами оба замолкали, и тогда Иван Петрович закуривал, пускал дым вверх — с полога тучей срывались комары, гудели, пищали рассерженно, голодно.

— Полог — наша броня, — делал заключение Костя.

— Да-а, — соглашался Табаков, думая о своем. И добавлял: — Хорошая штука жизнь…

На рассвете их разбудил нетерпеливый легкий стук. Откинув влажный край полога, Костя высунулся наружу: внизу стоял Стахей Силыч и, глядя себе под ноги, палкой постукивал по концу жерди, будя рыболовов:

— Мир зореньке вашей, ребяты!

— Сейчас, дядь Стахей…

Минут через десять по Севрюжьему проулку спустились к старице, стоячая вода дохнула тиной, карасями и кувшинками. Пучеглазо смотрели из воды звезды, удивляясь столь ранним молчаливым путникам, гуськом поспешавшим кромкой берега. Брызгая, всполошно сигали в воду вспугнутые лягушки.

Перебрались через хлипкий мостик. Под ним бурчал ручей. До августа будет он выцеживать воду из старицы, стремясь к Уралу. Вливается в Урал, а тот даже не замечает его в своем величавом течении к морю. Пока не отшнуруется в этом месте, под мостком, старица, ее надо объезжать, давая крюк километров пять. На автомашине — полбеды, а на быках полдня потеряешь, прежде чем доберешься к лесу и луговым сенокосам. Раньше пытались тут плотину насыпать с ревунком-водоспуском, да потом отказались: полые воды начисто размывали ее.

Углубились в луга. Темные, тяжелые от росы травы омывали армейские сапоги Табакова, обжигали Костины ноги в чувяках и коротких старых штанах. Когда подошли к лесу, над лугами начал собираться туман. В ветках скрипела неведомая птаха, нетерпеливо, точно ржавый замок открывала, торопясь побыстрее зарю впустить. Река блеснула как пролитое серебро. Наискось от избушки Стахея Силыча, у самой кромки яра, Костя разглядел новый перевальный столб, полосатый, с черными шарами, подвешенными к верхней перекладине. В прошлом году его не было. Вдалеке слышалось клокотание воды в узком горле переката.

Стахей Силыч громыхнул тяжелым замком на двери, вынес весла. По земляным ступенькам спустились к востроносой бударе. Качнулась под людьми будара, заскрипела днищем по гальке. Стахей Силыч с коротким рулевым весельцом прошел на корму, Иван Петрович положил ладони на отполированные рукояти весел, а Костя с тяжелой торбой уселся на носу. Речное сильное стремя оторвало суденышко и повлекло вниз, но Табаков с легким всплеском опустил весла в темную под яром воду, и будара упруго толкнулась вперед. Вода под веслами всхлипывала, закручивалась колечками. Проголодавшееся за ночь стремя хватало и глотало клочья тумана, как хватает щука белый дым, павший от костра на воду.

Подрулил Стахей Силыч к высоченному глинистому яру, на лбище которого заря уже высветила желтизну. Прошлой весной вместе с подмытым берегом рухнул здесь вековой тополь, и теперь его сучья торчали из реки почти до самой середины русла. Чуть ниже этого тополя и выбрал для рыбалки место Стахей Силыч: «Рыбы тут — тьма-тьмущая!»

Иван Петрович с двумя удочками остался в бударе, а Костя устроился поодаль на обрывистом мыске, возле которого вода, кружась, пенилась и хлюпала.

— Ну вы тут рыбальте, а я пойду каких-нито дровец наберу, — сказал старик. — Уху варить будем, чай кипятить будем… А гребешь ты, Иван Петрович, ятно, чисто казак уральский.

Иван Петрович придавил комара на щеке, с иронией глянул на бакенщика:

— Что-то ты, Стахей Силыч, усиленно в казачью родню меня верстаешь. С какой такой целью?.. А с уральскими казаками я лишь в гражданскую войну роднился: то они мне горсть свинцовых леденцов из «максима» сыпанут, то я им…

Каршин неопределенно хмыкнул, подвинтил ус, полез наверх за дровами. Из-под его подошв с шорохом осыпалась глина. Костя проводил Стахея Силыча злым прищуром.

— Клюет, Иван Петрович?

Табаков оторвал взгляд от кончиков удилищ, перекинул его на противоположный пойменный лес — над ним закраснелся ободок солнца. Вода у берега сразу стала малиновой и словно бы густой, как сусло.

— Нет, Костя, не клюет. — И вдруг приподнялся с доски, застыл над удочками.

Гибкий кончик правого удилища изогнулся, клюнул воду и подался вслед за леской в сторону. Иван Петрович сделал резкую подсечку и начал вываживать. Подбежавший Костя, по леске проследив за поведением рыбы в глубине, разочарованно протянул:

— Это не саза-а-ан! — И пошел к своим удочкам.

У самого борта будары металось на толстой леске что-то большое и черное. Иван Петрович, одной рукой удерживая леску, другой метился подвести сак под добычу. С трудом, словно пудовую гирю, перевалил в лодку метрового сома. Сел на перекладину, не спеша вытер ладонью забрызганные лицо и шею, любовался добычей.

Сом плямал широким ртом, шлепал по днищу узким, как шашка, хвостом. К голове его присосались две пиявки, брюхо бело-пятнистое и мягкое, как у лягушки.

— Видал, экое чудо вытащил?! — желал Табаков обратить на себя внимание, счастливый и в то же время уязвленный равнодушием Кости. — Килограммов восемь. Ребята в полку не поверят…

— Это разве со-о-ом, — пренебрежительно отозвался наконец Костя, не сводя глаз со своих удочек. — Это не сом, а сомишка… Вот дядька Устим Горобец поймал в тридцать четвертом году — сом так сом был! Тащил его дядька Устим, тащил из воды — никак. Замотал подпуск вокруг дерева и побежал за трактором «Фордзон». Приехали с трактористом, пока отматывали подпуск от дерева, пока привязывали к прицепной серьге, сом ка-а-ак рванулся — и трактор за собой упер. Не стало «Фордзона»…

Табаков обтирал тряпкой руки, щурился на Костю. На Костином лице — невозмутимая сосредоточенность тертого рыболова.

— Ну и что… судили их?

— Кого?

— Тракториста с дядькой Устимом.

Костя засмеялся, сразу выдав себя «брехливыми» редкими зубами:

— Не-е-е!..

А через несколько минут пришла очередь Табакова смеяться над Костей. У того на одной из удочек, воткнутых комлем в берег, наметилась поклевка. «Сазан!» — жарко вышепнул Костя и, присев на корточки, немигающе уставился на кончик снасти. Пальцы рук осторожно свел меж коленей, полагая, что сцепил их под удилищем, чтобы в секунду новой поклевки рвануть его на себя. Сазан клюнул, и Костя рванул с таким азартом, что полетел на спину, задрав босые ноги. А удилище дремало себе, надежно воткнутое в глинистый мысок. И сазан, верно, погуливал в другом месте, закусив личинкой майского жука, снятой с Костиного крючка.

— Такой сазан ушел! — чуть не плакал Костя, насаживая на крючок белую личинку с коричневой головкой, похожую на окурок.

— Большой? — хохотал Табаков. — Азарт тебя подвел, Костя!

Паренек не ответил. Раскачал в опущенной руке грузило на леске и метнул его подальше от берега. Булькнув, свинчатка увлекла за собой крючок с насадкой вглубь, туго натянула леску. Мир Кости сосредоточился на кончике удилища.

С яра спустился Стахей Силыч. Он бросил на берегу охапку сушняка, шагнул в лодку, враскорячку постоял над сомом, потом пренебрежительно пнул его носком сапога.

— Выкинь, — сказал удивленному рыболову. — Выкинь, говорю! Что сом, что щука — одинаковая погань. Лягушатники. Уральский казак сроду не станет есть такую тварь. — Видя, что Табаков не собирается выпускать первую свою добычу, Стахей Силыч сунул толстые пальцы под колючие жабры и выплюхнул сома за борт. У Табакова злая бровь взлезла на лоб.