— Подъе-ом, ребята! Подъем!..

А неохота же подниматься, спится в этот час — ой-ой!

Но бригадир поднимает. Бригадир уже идет по стану, по сторонам взгляды сеет, не просто сеет, а все подмечает: тому совет даст, того взгреет, третьему косилку поможет настроить. У бригадира сенокосного колготная, беспокойная должность, не знает он ни скамьи, чтобы присесть, ни койки, чтобы прилечь — некогда. Бригадиром тем назначили сына Устима Горобца, Петю, Петра Устимовича, если хотите, того самого, что осенью из Красной Армии демобилизовался. Ходкий, проворный получился из него бригадир. Сегодня Петр Устимович не ночевал в бригаде, домой ездил, а поутру вернулся к самому разу.

— Подъем, ребята! Подъе-о-ом!..

Далеко не первым вскочил Костя с пахучей постели.

Айдар сидит на дышле раструски и выстругивает ножом затычку к смазочному отверстию муфты косогона — железная закрутка, видно, где-то затерялась. Губы у Айдара — как растрескавшаяся кора старой вербы, сухие, черные. Еще бы: с зари до зари под зноем, на горячем степном ветру. Увидев Костю, показывает подбородком на кармашек своей латаной рубашки:

— Возьми здесь… Устимович тебе телеграмму из поселка привез…

— Мне? Телеграмму? От кого еще?

— От дорогой и любимой, — брякнул сбоку парень, наворачивая за обе щеки шматок сала с хлебом.

Костя выдернул из Айдарова кармашка сложенный вчетверо листок.

— Чего ж сразу не разбудил?

— Успеешь…

На стандартном зеленоватом бланке — карандашные строчки:

— Табаков едет! — сорванно, детским фальцетом выкликнул Костя. — Что делать?

— Что… Удочки, сказано, готовь…

— Я сейчас домой слетаю! Маманьке… Стольниковым…

Айдар усмехнулся: чудак, право! Телеграммы в Излучный раз в год приходят, если не реже. Зато о каждой из них половина поселка вперед прослышит, чем адресат. И уж конечно о табаковской телеграмме еще вчера знали и Костины папанька с маманькой, и Стольниковы, и весь Излучный. Но не отговаривать же Костю!

Отпросившись у бригадира, Костя ловил свою раззамечательную Горобчиху, взнуздывал ее, а сам глох от торжествующего гула собственного сердца, тревожила сладкая мысль: «Лично мне прислал!.. Удочки всегда готовы — пожалуйста! Лови, Иван Петрович, в свое удовольствие! Самые лучшие удочки отдам тебе!»

Парень со шматком сала вел к косилке двух лошадей. Дожевал, остановился, полез в карман за табаком. Костя бросил бесталанную Горобчиху, выдернул из-под мышки у закуривавшего парня повод и мигом взлетел на молодого буланого жеребчика. Стиснул его бока ногами, рванул удила, хлестнул сложенным кнутом под брюхо. Конек вздыбился и, чуть не смяв опешившего хозяина, рванул к дороге. Костя обернулся на скаку, поскалился:

— Покоси на Горобчихе!

И вовремя пригнулся к гриве: над головой со свистом пролетел обломок дубового косогона с наклепанными на конце железными щечками. Попади опомнившийся ротозей — убил бы к черту! Но бог не без милости, как сказывал Стахей Силыч, а казак не без счастья…

За Костей лишь пыль взнялась.

…Сергей и Настя одновременно услышали частый топот конских копыт. Кто-то летел по улице галопом. Как на пожар! Топот замер возле амбулатории. Настя сразу подобралась, быстро взглянула на свой белый халат на вешалке, выстиранный, но еще не отутюженный, глянула на чемоданчик с медикаментами. Предполагала: к ней, со срочным вызовом к больному.

Сергей тоже подумал, что это за ней прискакали, и почувствовал даже облегчение: все-таки лучше, если без нее сядет в Гришину полуторку и уедет. Примирения у них не получилось. В общем, наломали дров, неизвестно, как гореть будут…

В комнату ворвался Костя, в латаных штанах, в майке, на ногах — расшлепанные чувяки, в руке — смотанный кнут.

— Фу, думал, не застану тебя, дядь Сергей! — выдохнул облегченно, счастливо, в широкой улыбке показывая редкие зубы. — Я прямо с сенокоса…

— Очень похвально, — сдержанно отозвался Сергей.

Ни он, ни Настя не смотрели на лобастого, как бычок, паренька. И это не ускользнуло от его внимания.

— Что вы какие-то… не такие? — озадаченно спросил он, садясь на стул и выбирая из русых волос зеленые сенинки. — Будто навек расстаетесь! Смешно даже.

— Навек, Костя, ты угадал… Разве Стольников ничего никому не сказал? Он же не трус, надеюсь…

— И так узнают! — злобно выкрикнул Сергей, защелкивая на полу замки чемодана.

И только теперь Костя увидел, как изменилось лицо Насти, было оно землистым, мертвым, волосы не прибраны, лишь гребенкой схвачены. Увидел, как суетливы, нервны движения дяди.

Костя медленно поднялся, слыша тяжелые удары крови в ушах.

— Ты… бросаешь Настю?

— Да, мы расходимся…

— Ты… ее бросаешь?

— Отстань, племяш, не до тебя нам…

— Как же ты… — Костя чуть ли не со слезами лез под майку, тащил из-за пазухи телеграмму. — Что мы Ивану Петровичу скажем? Он же едет, он же телеграмму вот прислал! Он же, он, — Костя искал убивающие своей логикой слова, — он же герой, командир полка! А ты… ты…

— Я, племяш, не на командире полка женился, а вот на ней. — Сергей, собираясь, старался быть к Косте спиной. — Будь здоров. Поклон папаньке с маманькой…

Палящая обида сдавила Костино сердце. Ничего себе подарочек приготовил к встрече дядя! Кнутом бы его сейчас! От плеча до поясницы. Чтобы гимнастерка на спине лопнула! Но это ж, это опять… диктатура кулака и кнута! Так сказал зимой отец, когда узнал о взрыве каршинской печи и экзекуции, которой подвергся Костя. «Скверно, сын, — сказал отец, не скрывая огорчения. — Умный человек никогда не станет доказывать свою правоту силой. И маманька не права, и ты не прав…»

В одной руке у Кости взмокла телеграмма, в другой — вязовое тонкое кнутовище.

— Ты… ты… подлый!

Сергей вздернулся, как от удара. Шагнул к Косте. Тот чуть отступил и выпустил к ногам змеиную плетенку кнута, кнутовище отвел назад: попробуй тронь!

— Вон отсюда, щенок!

— Уйду. Но… не дядя ты мне больше! — Костя повернул бледное лицо к Насте. Она сидела возле стола, опустив лицо на руку. — Ты, тетк Насть, не очень-то… Ты — наша, всегда! — Вышел, и сейчас же раздался топот копыт — с места в карьер. Вскоре заглох вдалеке.

А в открытое, затянутое марлей окно слышалось урчание автомобильного мотора, погромыхивание разболтанного кузова. Григорий Шапелич ехал в Уральск и обещал захватить Сергея.

Спали Табаков и Костя на плоской, мазаной крыше сарая, настелив побольше свежего лугового сена. В первую же ночь комары, налетевшие со старицы, в одночасье согнали их оттуда, но потом Настя сшила им из марли полог, они натянули его на крыше, и оттуда он далеко белел, словно свежий сугроб.

Вначале Костя думал, что как только Табаков услышит об уходе Сергея от Насти, так и знаться с Осокиными не станет. А Табаков — ничего. Лишь долго о чем-то говорил с Настей, потом с отцом и матерью Кости. И жить остановился у Осокиных, а не у племянницы.

В один из вечеров, лежа под пологом, Костя спросил, переходя с Табаковым на «ты» (свой человек, чего стесняться!):

— Ты очень сердишься, Иван Петрович, на моего дядю? Только знай: он мне больше не дядя. Он хуже беляка для меня!

Не отвечал командир полка. Молчал, вроде как наповал сраженный этакой категоричностью. Затем повернулся на бок, приподнялся на локте, тепло и улыбчиво посмотрел в Костино лицо.

— Жизнь, Костя, пресерьезнейшая штука. Это только перекати-поле, катун по-вашему, мчится туда, куда ветер дует. А человек, Костя, чаще против ветра идет. Ему бы по ветру, а он — против, против. Даже вот ты. Дядя оставил Настю — и ты на крайность: нет у меня дяди! Знаешь, как народ говорит? Язык вперед ума рыщет… Ты вот уже закончил семь классов, почти взрослый человек. Скажи, что для человека главное в жизни?

Польщенный таким обращением, почти на равных, Костя для солидности выдержал паузу.