Но Хельга посмеивалась: «Думаю, Мольтке все-таки немного сожалеет о прошлом… Почему? Из цветника да на асфальт. Там он гонял нас, муштровал, в карцер сажал, но и… вниманием не обходил. Особенно хорошеньких. Стоило даме-наставнице отвлечься или уйти…» — Хельга не договаривала и, прикрыв глаза, громко смеялась. Максу казалось, что глаза она прикрывала для того, чтобы лучше представить, как вел себя Мольтке, оставшись наедине с «хорошенькой». И у Макса закипало внутри. Хотелось спросить: «Тебя… тебя тоже не обходил вниманием?!»

— Я не хочу, чтобы он у тебя бывал, Хельга! — с раздражением сказал Макс.

Она посмотрела на него и удивленно, и с укоризной.

— Ма-а-акс! Да брось ты. Он же не в квартиру ходит, а в лавку. И я к нему совершенно равнодушна, ты же знаешь… Ну-ну… — Хельга прильнула к нему, ладони прижала к его щекам. — Ты, наверно, голоден? Есть хочешь?..

В маленькой комнатке сзади лавки они сидели за столом друг против друга, ели вафли и запивали их подогретым лимонадом. Им было тепло от кафельной голубой печки, возле которой на вешалке сушилось пальто Макса, тепло от взаимной близости, от счастья победы…

— Хорошо, что русский министр Молотов приезжает, — промолвила Хельга. — Войны с ними не будет.

— Да, хорошо…

Было уже восемь вечера, когда Хельга и Макс поднялись наконец наверх. Макс почти не бывал здесь раньше. Не любил бывать. Его угнетало великолепие множества комнат, раздражала холодноватая вежливость фрау Марты и откровенная издевка во взгляде папаши Шмидта, издевка над нищетой и неприспособленностью Макса.

Хельга с веселой решимостью забрала у Макса пальто и шляпу, подтолкнула не к дверям своей комнаты, как бывало раньше, а к гостиной, где люстра из множества хрустальных штучек одинаково ровно освещает и бежевую добротную мебель стиля «бидермайер», и стеклянную горку с фирменным фарфором и хрусталем, и цветной портрет фюрера над спинкой дивана, и «Майн кампф» на столике в переднем углу.

Папаша, Шмидт сидел в глубоком кресле в мягкой полосатой пижаме, с влажными редкими волосами на широком темени. Круглые роговые очки скрашивали его мясистое лицо с толстым носом. Забросив ногу на ногу, он читал свежий номер «Фелькишер беобахтер», читал не очень проворно, полз коротким пальцем со строчки на строчку. Из-под вздернутой штанины выглядывали розовые фланелевые кальсоны, заправленные в клетчатые шерстяные носки, подштопанные на пятках. На кончиках пальцев покачивался войлочный расшлепанный тапок.

В доме его — тишина, покой, уют. Сытость. Крепкая, надежная сытость: к запахам жарящейся на кухне ветчины прибавились запахи лукового салата, горячего кофе. Эти запахи надоумили Макса взглянуть на меню в рамочке, висевшей возле кухонной двери: рукой фрау Марты там были вписаны на ужин сосиски и простокваша. Значит, гостя здесь ждали, если нарушено меню, скрупулезно составляемое Хельгиной матерью на каждый день.

Шмидту вдруг весело стало, и он расхохотался:

— Слушай, Марта, что говорил Фридрих Великий: «Богатые жиды более любят наличные деньги, нежели синагоги…» Га-га-га!

Увидев Макса, тяжело поднялся, вскинув руку в партийном приветствии, за очками блеснули глаза.

«Как два новеньких пфеннига! — мгновенно сравнил Макс. — Сейчас скажет о предполагаемом приезде русского министра. Или нет?»

— Рад, рад за тебя, дорогой! — произнес тот без обиняков. — Все мы рады. Да. Вот так. И — согласны! Благословляем. Да. Фюрер не ошибся в тебе.

В груди Макса словно бы высокие волны стали биться, какие бьют о берег, когда по реке пройдет пароход. Не верилось, что все свершилось так быстро и обыденно, не дав ему насладиться праздничным фейерверком сбывающейся мечты. Волнение настолько быстро погасло, что, когда из кухни вышла фрау Марта и тоже поздравила Макса с успехом, он довольно равнодушно отнесся к ее бесцветным словам.

«Черт побери, неужто у них при помолвке кровь не играла?! — Макс обиженно смотрел то на отца девушки, то на мать. — А впрочем, все возможно. Чем прельстил эту красавицу увалень с лицом как задница?» Макс сидел хмурый, как неузнанный принц.

Выручила Хельга. Едва она вышла из своей комнаты, переодетая в белое шерстяное платье, облегавшее грудь, узкую талию и крепкие бедра, как у него отмякло сердце. Она села на подлокотник его кресла и в упор глянула ему в глаза, словно спрашивая, хороша ли в этом наряде. Конечно же хороша!

Папаша Шмидт скрылся за газетой, и Хельга, щекой коснувшись Максовой щеки, вскочила и стала проворно помогать матери накрывать стол. Сервировка давалась ей легко, каждая тарелочка, вилка и нож ложились на свое место на крахмальной скатерти и больше не передвигались.

Папаша Шмидт вновь отложил газету, снял очки и, потирая ладони, сказал:

— Есть уважительная причина бутылочку набок положить! Да. Бургундского. Так вот. А ты молодец, Макс! Да. Выпьем за удачу!.. Ну а жить?.. Нет? Правильно, в любом деле должна быть самостоятельность…

Ужинали молча. Макс впервые видел, как жадно ест папаша Шмидт. Фрау Марта часто уходила на кухню за новыми закусками, едва прикасалась к еде. Макс и Хельга лишь для виду ковырялись в своих тарелках. Впервые он сидел с ней в такой близости, касаясь девушки локтями и коленками… Вино они выпили. Оно помогло Максу оценить хлебосольство будущих тестя и тещи, доброжелательнее отнестись к просьбе папаши Шмидта, когда тот попросил рассказать о фюрере: как он выглядел, что говорил? Поощряя Макса на красноречие, подвинул к нему бутылку «козел-пива».

— Да-да, Макс, пожалуйста! — кивнула несколько раз фрау Марта и с нетерпением уставилась на него выразительными (вот они чьи у Хельги!) глазами. — Он такой же, как в кино и на открытках?

«Что ж, видимо, фюрер сейчас действительно популярнее Иисуса Христа!» Перед внутренним взором Макса вновь (в который уже раз!) возник переполненный зал Мюнхенского Дома искусств, его светлые стены, увешанные картинами участников выставки. Перед глазами опять — сцена, опять — тысячегорлое «Хайль Гитлер!», «Хайль!», «Хайль», «Зиг хайль!», когда из боковой двери появился и быстрой походкой прошел к рампе фюрер, чуть сутуловатый, в темном, с коричневым отливом костюме, с круглым партийным значком на френче. Заложив руки за спину и несколько склонив голову, с тщательным пробором в черных волосах, он терпеливо ждал конца оваций. А потом начал говорить, сперва глуховато, даже монотонно, как бы для себя одного, но постепенно голос его раскалялся, слова стали сопровождаться резкими жестами. Необычайно богатой была у фюрера мимика, словно у глухонемого. Богатая мимика, умение владеть голосом помогали ему до предела накалять зал, в котором то и дело разражались овации. «Улыбки и овации можно организовать, а чувства — нет, — размягченно философствовал подвыпивший Макс. — Там были чувства…»

А говорил фюрер о тысячелетнем рейхе, об историческом предначертании и задачах германской нации, о миссии ее интеллигенции, цвет которой собрался в этом зале…

Макс видел завороженные, устремленные на него глаза Шмидтов-старших и удивлялся себе: до чего красиво врет! Верят? Ну и прекрасно!

Внезапно в эту увлекательную тишину, сопровождавшую эмоциональный рассказ Макса, врезался надрывный, плачущий вой сирены воздушной тревоги.

— Спокойно! — рявкнул папаша Шмидт, за руку хватая вскочившую жену. — Хельга, выключи свет… Пойдемте к окну. Вот так. Потрясающее зрелище! — Он громко отрыгнул. — Душа с богом разговаривает!

Щелкнул выключатель. В темноте папаша Шмидт раздвинул на окне шторы, поднял жалюзи, распахнул створки высокого окна. В гостиную хлынул свежий влажный воздух.

В лужах ночной улицы покачивались мелкие звездочки. Желтой тряпкой зацепилась за антенну на соседней крыше луна. Вдалеке прожекторы расклинили небо. Надрывались сирены, в тихие промежутки доносилось торопливое татаканье автоматических зениток. Иногда где-то на далеких подступах к городу рвались бомбы. Однажды тряхнуло пол под ногами, в гостиной слабо качнуло зазвеневшую подвесками люстру, и папаша Шмидт засмеялся: