— Старина Чжао, ты нынче был просто великолепен! — воскликнул он, поднимая большой палец.

— А где Оуян?

— Ушел: его пригласил обедать сын одного генерала.

— Ну и ловок! Так здорово надул меня!

— Каким образом?

— Ван даже не подошла ко мне.

У Дуань хитро прищурился:

— А Ли Цзин–чуня ты, надеюсь, видел? Из–за него она к тебе и не подошла.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Посвятивший себя революционной деятельности на благо общества и государства не боится жертв и стремится лишь к созиданию, пренебрегая властью, деньгами, даже здоровьем. Собственная жизнь ему не дорога, и он готов пожертвовать ею, дабы подать пример остальным и приумножить славу человечества. Таков был и Мудрец. Всей своей жизнью он доказал, что, жертвуя собой ради друзей, он мог ночь напролет играть в кости и пить вино. Готов был упиться до бесчувствия, после этого три дня подряд лежать с головной болью, только бы не дать приятелям повод упрекнуть его в черствости. Именно люди с такой железной волей способны превратить полумертвый Китай в мощную державу с головой тигра и ушами льва. Воистину, мудрец Чжао не только герой своего времени, но и будущее всей страны!

Во имя чего следует приносить себя в жертву? Может быть, во имя верности монарху или любви к родителям? Нет, эти идеалы недостаточно высоки и давно устарели! Мудрец шагал в ногу с эпохой, менялся в соответствии с обстановкой и на худой конец жертвовал собой ради друзей и общества. Например, пить с друзьями или мерзнуть в тонком халате безусловно имело смысл. Эти деяния, разумеется, не были для Мудреца главными, но их нельзя было недооценивать, потому что человек, чуждый новых веяний, неспособен даже на такое.

Только обладая новейшими воззрениями, можно целиком посвятить себя какому–нибудь принципу и жертвовать ради него всем, идти до конца, смело бросаясь в бушующие волны! Тот, кому мысли и поступки Мудреца кажутся противоречивыми, просто не понимает, что такое истинная жертвенность и последовательный героизм. Тщательно проанализировав все поступки Мудреца, мы убедимся, что некоторая их противоречивость вызвана лишь необходимостью время от времени идти обходными путями, чтобы в конечном итоге завоевать победу. Порою может даже показаться, что он ведет себя глупо: зачем, к примеру, было связывать ректора или бросать учебу? Но если хорошенько поразмыслить, становится ясным, что ректора он связывал ради низвержения диктатуры преподавателей, ради защиты образования, а учебу бросил, чтобы высвободить время для революционной деятельности. Разве это не свидетельствует о его глубочайшей принципиальности и непреклонности?

Итак, говоря «да», Мудрец хочет сказать «нет»; указывая на запад, он подразумевает восток, потому что запад — это восток, а восток — это запад [49], словом, в каждом утверждении он видит отрицание. Только люди, меняющиеся в соответствии с обстановкой и в то же время не теряющие из вида конечной цели, умеют мыслить так свежо, оригинально, диалектически, и мы не вправе их осуждать, пока сами не поймем, что в утверждении есть отрицание, а в отрицании — утверждение. Наше мышление настолько примитивно, что мы не в силах оценить всей удивительной гибкости и разнообразия планов Мудреца. Его готовность жертвовать собой во имя страны и народа достойна всяческого почитания — недаром он принес в жертву собственную неотразимость и согласился играть роль старика в благотворительном спектакле женского союза.

Отныне Мудрец сократил время игры в кости и даже ложился раньше трех часов ночи, чтобы поберечь голос. По утрам он, собрав всю свою волю и не тратя времени на чистку зубов, вставал чуть ли не в девять и отправлялся за город потренироваться в пении. Прохаживаясь вдоль заросшего камышом рва, некогда защищавшего Пекин, он брал то одну, то другую ноту, и лягушки испуганно прыгали в воду, а рыбы уходили в глубину. В пансион он возвращался осипший и вконец измученный.

Мудрец решил исполнять отрывок «Ван Цзо отрубает себе руку» из пьесы «Восемь молотов» [50]. Весь пол своей комнаты он устлал толстыми тюфяками, поверх тюфяков положил три ковра и с утра до вечера прыгал на них с кровати, изображая патриота Ван Цзо, который не пожалел руки ради отчизны. Подняв уцелевшей рукой отрубленную (роль последней играла обыкновенная палка), качая головой, морща нос и дрожа, Мудрец смотрел в специально повешенное для этого большое зеркало и напевал, потому что муки героя должны были сопровождаться музыкой.

Временами Мудрец надевал черную заплеванную бороду с прилипшими к ней остатками еды и сапоги на толстой розовой подошве, которые тоже очень эффектно отражались в зеркале. Тряся бородой, дрыгая ногами и рывками передвигаясь по тюфякам и коврам, он искусно подражал ударам гонга, сопровождавшим все движения древних.

Постепенно к бороде и сапогам прибавился платок, повязываемый на голову. Мудрец высоко вскидывал брови и яростно щурил глаза, пока перед ним не начинали плыть разноцветные круги. Мудрец кусал губы, но терпел: что поделаешь, если древние любили туго завязывать платок и до боли щурить глаза? Актер должен быть верен исторической правде!

Нарядившись, Мудрец вешал посреди комнаты одеяло, изображавшее театральный занавес, одной рукой откидывал его, другой — поддерживал полу халата и восклицал: «Гуа–цян!», имитируя удары гонга. Под эти звуки он важной поступью выходил из–за «занавеса», долго вращал глазами, слегка кланялся и большими пальцами обеих рук разглаживал бороду — вернее, только ее края, ибо середину бороды, по древней традиции, трогать почему–то не полагалось. Затем он поправлял шапку и снова подражал ударам гонга, потому что без гонга в древности даже шапку нельзя было поправить.

После нескольких таких репетиций Мудрец всерьез занялся пением. Оказывается, предки китайцев, включая девушек, старух и детей, пели во всех случаях жизни: и когда радовались, и когда печалились, и когда дрались, и когда ругались. Даже древние воры сопровождали свои полночные кражи пением, а перед тем как спеть, сообщали свою фамилию и имя [51]. Причина этого установлена совсем недавно, с помощью психологов. Говорят, что древние отличались плохой памятью и должны были непрестанно повторять свое имя — иначе все китайцы рисковали остаться безымянными.

Через какую–нибудь неделю Мудрец почувствовал полнейшую уверенность в успехе и пригласил самых близких друзей на генеральную репетицию. Скрывшись за занавесом и нацепив фальшивую бороду, он обратился к зрителям:

— Господа! Садитесь на кровать с ногами, потому что пол — это моя сцена. Вступительную арию я исполняю за кулисами, так что кричите «браво», не дожидаясь, когда поднимется занавес. Труднее всего завоевать зрителей с самого начала, но перед дружным «браво» они не устоят. Вопите изо всех сил!

И он затянул:

— «Золотая птица села… Нефритовый заяц поднялся на востоке–е–е–е…» [52]

Друзья радостно закричали и зааплодировали. Мудрец, подражая ударам гонга, вышел из–за одеяла навстречу новому взрыву аплодисментов, повращал глазами, погладил бороду, плюнул на пол и растер плевок толстой подошвой — словом, совершил все, что полагалось в таких случаях. После второй арии он начал снимать свой синий халат, и У Дуань соскочил с кровати, чтобы помочь мужественному Ван Цзо. Подождав, пока его ассистент снова заберется на кровать, Мудрец выхватил из ножен деревянный меч и ударил себя по левой руке. Затем высоко подпрыгнул, ястребом ринулся вниз и, упав на пол, стал медленно подниматься, держа «отрубленную руку» и трясясь, словно веялка.

От всей этой тряски, прыжков, падений и арий он весь взмок и никак не мог отдышаться. Оуян Тянь–фэн, соскочив с кровати, подал ему воду.