Мудрец охотно соглашался и на одно предложение, и на другое и щедро кормил их авторов. Некто Ли Пятый, неизменно выступавший в амплуа благородных стариков, взялся преподавать ему театральное искусство, а актер Чжан Лянь–шоу, предпочитавший играть злодеев с размалеванной физиономией, напротив, стал просить его: «Господин Чжао, когда станете звездой, не забудьте меня, глупого Чжана!» В результате чуть ли не за одну неделю эти актеры десять раз лакомились бараниной в харчевне «Золотой феникс». Чем усердней они превозносили Мудреца, тем щедрее он становился и до тех пор поил своих друзей, пока они не в состоянии были произнести даже «господин Чжао».

Скрипач У Третий каждое утро безвозмездно аккомпанировал Мудрецу на репетициях. Мудрец чувствовал себя неловко, пытался вознаградить музыканта, но скрипач был непреклонен. Впрочем, через несколько дней он сам попросил пять юаней, сказав, будто хочет сделать для Мудреца китайскую скрипку, обтянутую змеиной кожей. Тогда Мудрец успокоился.

Приближалось пятое мая — праздник начала лета, но друзья–актеры так ничего и не сделали для Мудреца, только ели и пили за его счет. Мудрец забил тревогу:

— У Дуань, что же это происходит?! В спектакле я сыграл, новые связи завел, а работой и не пахнет!

— Наберись терпения! — хладнокровно, как и подобает рассудительному, бывалому человеку, ответил У Дуань. — Неужели ты думаешь, что одного спектакля достаточно?

— Но ведь я столько потратил!

— А без этого вообще ничего не добьешься! Послушай меня…

— Слушаю, слушаю…

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Если поэт оставит глаз, устремленный к прекрасному открытым, а глаз, обращенный к безобразному, закроет, то майский Пекин покажется ему чудом красоты. Хризантемы, похожие на розовые шары, улыбаются среди нежно–зеленых листьев; ивовые ветки, точно красавицы с распущенными волосами, колеблются на ветру и вдруг бессильно замирают. На деревьях возле высоких городских стен алеют молодые вьюнки. По зеленоватым волнам Озера десяти храмов, Северного, Южного и других озер Пекина скользят разноцветные стрекозы, словно двигаясь по строчкам поэмы под названием «Пекин». Сочный темно–зеленый тростник поднял к солнцу свои золотые головки и покачивается на ветру в такт плеску волн. Нежные листья лотоса с чуть загнутыми краями кажутся тарелочками, на которых природа преподносит поэтам само вдохновение. Мимо беломраморных перил причалов и беседок на островах, соревнуясь в быстроте с утками, плывут лодки. Птицы взлетают, потом снова садятся на воду, и звонкие всплески вторят песне рыбаков:

На фоне синего неба белеют пагоды, а между ними снуют серые голуби, то и дело улетая за горизонт и унося с собой сердца поэтов.

По улицам разгуливают девушки с блестящими черными косами, украшенными фигурками тигрят из разноцветного шелка. Девушки играют на тростниковых свирелях, и прелестные ямочки перебегают с одной щеки на другую. Босоногие, еще не загорелые мальчишки носят вишни в бамбуковых корзинках и кричат неокрепшими голосами: «Берите вишни, крупные, как груши!» А вишни хоть и поменьше груш, зато блестят, будто тигриные глаза. Над дверями лавок и домов торчат пучки ароматной полыни; с оконных рам свисают желтые листы бумаги с заклинаниями или раскрашенные красной краской изображения судьи подземного царства. На лотках продают ранние абрикосы и маленькие персики с едва зарумянившимися боками — не очень вкусные, но с виду очень привлекательные.

Недаром Чжоу Шао–лянь в своих стихах писал: «О, прекрасный Пекин! О, праздник лета в Пекине!» Хотя восклицание «о» уже изрядно затаскано поэтами, без него не выразишь ни прелести Пекина, ни чувств самого автора, поэтому Чжоу Шао–ляня нельзя судить за это строго.

Увы! Истинный облик мира не всегда соответствует чувствам поэта. И если бы поэт открыл свой второй глаз, обращенный к безобразному, он, пожалуй, сказал бы, что праздник начала лета в Пекине отвратителен.

Возле бойни на железных крюках висят свиные и бараньи туши, с которых еще стекает кровь, зеленые мухи облепили эти туши и жадно сосут кровь; их жадность мало чем отличается от жадности людей, не представляющих, как можно провести праздник без убийств. Детишки сгрудились у одной из лавок и с интересом смотрят, как мясник — седобородый мусульманин — большим ножом проводит по горлу барана. Вероятно, это запечатлеется в их памяти, и праздник для них навсегда станет неотделим от «кровопускания».

Рикши во весь дух мчатся по улицам; взмокшие от пота кредиторы спешат получить долги; торговцы голубцами, вишнями и тутовыми ягодами надрываются, стараясь перекричать друг друга. Безжалостное солнце превращает землю на дорогах в черную пыль, суховей подхватывает ее, смешивает с конским навозом и густо покрывает этой смесью все голубцы, вишни и тутовые ягоды. Торговцы с полосатыми от пыли и пота лицами похожи на изображения чертей в городских храмах. Какой–то рикша харкает кровью, падает на раскаленную дорогу и умирает; кредиторы бранятся с должниками, бьют себя кулаком в грудь или разбивают друг другу носы; лысая старуха до хрипоты спорит с торговцем из–за медяка, а потом, отойдя, еще долго изрыгает ругательства; торговец рыбой, распространяющий вокруг себя зловоние, жадно ест руками мясо из большой плошки…

Это тоже Пекин во время праздника начала лета.

Если бы бойни убрать из города, дороги замостить, а торговцам запретить продажу еды, покрытой мухами, пылью и навозом, то Пекин, пожалуй, мог бы сойти за поэму. Но все эти преобразования, увы, зависят не от поэтов!

— Старина У, Оуян! — крикнул Мудрец из своей комнаты. — Как будем праздник проводить?

— А ты что думаешь? — спросил У Дуань, заходя к нему в комнату в туфлях на босу ногу. — Днем можно поиграть в кости, а вечером заглянуть в театр. Идет?

— Нет, в театре чересчур жарко! — возразил подоспевший Оуян. — Я вот что предлагаю. Встать часов в десять, прогуляться по Центральному парку, а потом слегка выпить и закусить в «Весеннем свете». Плачу я! Давно не угощал вас, верно? После этого вернемся в пансион и сыграем в кости — по крайней мере, можно будет снять рубашки и хоть немного прохладиться. Ужин закажем здесь, только надо послать Ли Шуня в «Келью у ивового источника» за настоящей лотосовой настойкой. После ужина продолжим бой, а не захотим — снова прогуляемся. Это и приятнее, и спокойнее, чем толкаться в театре. А пение старина Чжао нам всегда обеспечит. Верно я говорю?

— Ты всегда верно говоришь, жулик! — засмеялся польщенный Мудрец. — Ничего не скажешь, отлично придумал!

Он хотел было позвать Ли Шуня, но тут в дверях появился Мо Да–нянь, и Оуян немедленно ретировался.

— Ха, старина Мо, братец! Наконец–то пожаловал! — вскочил ему навстречу Мудрец.

— Ну, как живете? — спросил Мо Да–нянь, пожимая руки Мудрецу и У Дуаню.

— Не жалуемся! А ты еще больше раздобрел! — почтительно улыбнулся У Дуань, видимо считая, что служащему банка уже недалеко до члена парламента.

— Старина Чжао, приглашаю тебя завтра на Западные горы. — Мо Да–нянь взглянул на У Дуаня: — Может, и старина У к нам присоединится?

— Конечно! Я как раз туда собирался! — с готовностью откликнулся У Дуань. Он не забыл о плане, который они только что разработали, но провести время в обществе банковского служащего значило добыть поистине бесценный материал для будущих бесед.

— Втроем? — задумался Мудрец. — Четвертого Не хватает.

— Кого не хватает?! — не понял Мо Да–нянь.

— Еще одного партнера.

— Ты собираешься там в кости играть?! — изумился Мо Да–нянь.

У Дуань смущенно прыснул:

— Это его новое изобретение…

— Ладно, погоди, — прервал его Мудрец, обращаясь к Мо Да–няню: — Хочешь лимонаду?