— Ну как, господа? — спросил Мудрец, поправляя одежду.

— Блестяще! Ты проник в самую душу древних! — наперебой расхваливали Чжао друзья.

— Еще бы не проникнуть! — самодовольно промолвил Мудрец. — Я ведь репетировал дни и ночи.

— Оно и видно! — подхватил один из приятелей, студент художественного училища. — Ведь прекрасное — в истинности, а ты до того мастерски воссоздал правду жизни древних, что дал нам почувствовать и ее красоту! Ты так оглаживал бороду, взмахивал рукавами и тряс крылышками на шапке, что я до сих пор прийти в себя не могу от восторга, словно воочию увидел нашего предка, ощутил всю мощь его духа!

Мудрец остался вполне доволен этой эстетической оценкой, но, вспомнив, что древние старались «скрывать свои чувства», сохранил невозмутимое выражение лица и даже стал напрашиваться на критику:

— Старина У! А как я пел? Нигде не срывался?

— Что ты! — воскликнул У Дуань. — Прекрасно пел! Только в словах «старший брат Юэ» немного смазал фамилию, вместо того чтобы ее подчеркнуть…

— Ну, тут разные певцы поют по–разному! — с недоверчивой ухмылкой возразил Оуян. — Например, Тань Цзяо–тянь никогда не делал акцента на этом слове!

Оуян умолчал о том, что к моменту его приезда в Пекин Тань Цзяо–тяня давно уже не было в живых, а когда знаменитый актер гастролировал в Шанхае, Оуян по причине нежного возраста понятия не имел о театре. Но Мудреца вполне удовлетворило его объяснение:

— Да, Оуян всегда бьет в точку! А тебе, старина У, не мешало бы еще годика три позаниматься столичной оперой!

— Не надо меня расхваливать, — промолвил Оуян, решив сгладить неловкость. — Вот шапка твоя мне не понравилась.

— Чем же?!

— К ней надо приделать электрические лампочки. Помнишь пьесу «Цю Ху заигрывает с собственной женой»? Там в корзинку с тутовыми листьями вмонтирован электрический звонок, а твой Ван Цзо разве беднее жены Цю Ху? Как–то нелогично.

— Нет уж, уволь, никаких лампочек мне не надо, еще случится короткое замыкание, и тогда Ван Цзо потеряет не только руку, но и жизнь, — буркнул Мудрец.

Оуян ласково похлопал его по плечу:

— Чего трусишь? Сейчас у многих актеров на шапках лампочки, и пока все они живы. И плагиата не бойся. В твоем исполнении столько оригинальности, что некоторое подражание ты можешь себе позволить. Ручаюсь, все будет отлично!

Этот важный вопрос обсуждался два с лишним часа, и в конце концов было принято предложение Оуяна. Проявив мужество, достойное Ван Цзо, отрубившего себе руку, Мудрец приделал к шапке две маленьких лампочки: красную и зеленую.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Мудрец вернулся со спектакля во втором часу ночи, но тут же крикнул:

— Ли Шунь!

— Угу! — откликнулся во сне слуга и снова захрапел.

— Ли Шунь!!!

Слуга вскочил, накинул пальто и вышел из своей комнаты, протирая глаза.

— Хочешь заработать пять гривенников?

— Что, заработать?! — мигом проснулся Ли Шунь, будто его окатили водой.

— Да, заработать пять гривенников! — громко повторил Мудрец. — Срочно беги к задним воротам и сними с них афишу с моим именем. Оно написано золотыми иероглифами на красной бумаге… Понял? Вторая афиша висит перед Барабанной башней, но ее не снимай, там иероглифы не такие большие. Только смотри не порви! Для верности сдирай вместе с соседними афишами. Сумеешь?

— А то как же, господин! Прямо сейчас бежать?

— Конечно. И поскорее!

— Значит, пять гривенников?

— Как уговорились. Беги, живо!

Ли Шунь застегнул пальто и, зябко поводя плечами, помчался по ночным улицам, словно дух.

Ария Ван Цзо, отрубившего себе руку, по–прежнему не давала Мудрецу покоя. Напевая ее, он думал, как долго еще его могучий голос будет сотрясать стены театра, вспоминал восторженные возгласы, аплодисменты и улыбался: «Черт возьми, вот уж не представлял себе, что все так здорово получится!» Он зажмурился, и перед ним замелькали сотни лиц с горящими от восторга глазами. «На кого были устремлены все взгляды? На меня! Кому кричали «Браво!»? Мне! Когда я ловко упал навзничь, заорали даже красотки в ложе и старик в очках с черепаховой оправой на первом ряду!»

Не в силах совладать с переполнявшей его радостью, Мудрец выскочил во двор. Окно Оуяна было темным, видимо, он еще не вернулся. «Глупый мальчишка, совсем забегался! Но вокруг сцены бегай сколько хочешь, все равно успеха не добьешься, а на сцене он приходит в один вечер!» Мудрецу даже стало жаль Оуяна.

Он долго бродил по двору, пока не скрипнула входная дверь и перед ним не предстал запыхавшийся Ли Шунь со свернутой в трубочку афишей.

— Пойдем! — коротко приказал Мудрец. — Только смотри неси осторожней, чтоб не измялась.

Введя слугу к себе, Мудрец развернул афишу так бережно, словно это была древняя картина, и стал нараспев читать:

— «В сцене «Ван Цзо отрубает себе руку» из пьесы «Восемь молотов» впервые выступает Чжао Цзы–юэ, ученик знаменитого Тань Цзяо–тяня. Световые эффекты, красочные битвы, подлинное оружие, отрубание руки западным способом, изысканная речь». — Он прочел афишу еще и еще раз, затем перевернул ее, но на обратной стороне не было ничего, кроме следов засохшего клея и обрывков других афиш. Мудрец снова зажмурился, гордо раздул ноздри и заулыбался, несколько стесняясь Ли Шуня и в то же время не в силах сдержать улыбки.

— О господин, я вижу, вы действительно блестящий актер! — угодливо закивал Ли Шунь. — Шутка ли! Сыграть в «Восьми молотах»! Десять лет назад я еще не был так беден и ходил смотреть эту пьесу. Отличная вещь! Там и говорят, и поют, и дерутся! Сначала выходит один с разрисованным лицом, потом другой, потом третий. У одного белая борода, у другого черная, а у третьего — рыжая. Схватываются раз тридцать, а то и больше! Чертовски здорово!

Мудрец недоверчиво усмехнулся:

— А лампочки у них на шапках были?

— Нет, не было!

— Вот видишь, а у меня были!

— Я как раз и хотел сказать, что лампочек там очень не хватало.

— Ладно, сверни афишу. Только не торопись, а то порвешь! Утром сбегаешь в художественную мастерскую, скажешь, чтоб наклеили ее на шелк. На самый лучший шелк, сучжоуский. Понял?

— Так точно, господин! — воскликнул Ли Шунь, почтительно свертывая афишу. — Даже если бы я не понял, уж мастер–то наверняка знает, что такое сучжоуский шелк.

— А после этого, — задумчиво продолжал Мудрец, — я попрошу одного знакомого генерала написать две рифмующиеся надписи и повешу их на стенку рядом с афишей. Здорово получится?

— Здорово, господин! Пусть только кто–нибудь посмеет сказать, что не здорово, я из него душу вытряхну!

— Ну хорошо, ступай спать. И смотри не забудь сбегать в мастерскую.

— Не забуду, ни за что не забуду! — Ли Шунь, едва сдерживая смех, все с той же угодливостью взглянул на Мудреца и расхохотался, лишь вернувшись к себе в комнату.

Мудрец хотел дождаться Оуяна и У Дуаня, чтобы поговорить с ними о своем успехе, однако жертва, принесенная на сцене, была слишком велика. Глаза его слипались, поэтому он решил как–нибудь перетерпеть и отложить приятный разговор до утра. Во сне он беспокойно ворочался и видел то один, то другой из восьми молотов, которые били его целую ночь.

Наутро Ли Шунь вошел к Мудрецу с водой для умывания и обнаружил его сладко спящим на полу. Вероятно, он свалился с кровати, когда проделывал особо сложный акробатический трюк.

— Господин, господин Чжао! Я принес вам горячей воды.

Мудрец испуганно вскочил, продирая заспанные глаза.

— А, это ты, Ли Шунь! Воду оставь, а сам беги в художественную мастерскую!

— Не беспокойтесь, все будет сделано, вот только разнесу воду остальным господам!

Как и предсказывал всеведущий У Дуань, после спектакля у Мудреца появилось множество новых друзей. К нему валом валили не только зрители, но и актеры, так что уже известный вам абориген пансиона Ван Верзила теперь стеснялся распевать свои арии из «Рассечения желтого халата». Новые друзья величали Мудреца не иначе, как господином Чжао. Одни предлагали ему создать театральный клуб для любителей, другие — пойти в профессиональные актеры.