Перестроить Китай легко: для этого достаточно президенту издать указ о том, чтобы все граждане ели иностранную пищу, носили иностранную одежду и танцевали в обнимку с представительницами слабого пола. Тогда от преимуществ Запада ничего не останется! Что же касается передовой идеологии, исследований и изобретений, то на это у нас просто нет времени.

Такова была «теория ускоренных реформ» мудреца Чжао.

Прогуливаясь по городу, он чуть было не зашел в первую попавшуюся харчевню, чтобы побаловаться водкой и жареными пельменями, но вовремя вспомнил о своей роскошной куртке с драконами и устыдился собственной слабости, способной опозорить его нацию. Мудрец гордо выпрямился и направил свои стопы в европеизированное японское кафе, где выпил виски, съел суп из говяжьих языков и с отвращением проглотил кашу из саго.

Когда захмелевший Мудрец возвращался в гостиницу, любуясь красотой ночи в незнакомом ему японском сеттльменте, перед ним, словно бриллианты, вдруг блеснули чьи–то глаза, и свет этих глаз, как рентгеновские лучи, проник в самое сердце. Бриллианты оказались оправленными в миловидное девичье личико — не полное и не худое, словом, вполне подходящее. И на этом личике были не только глаза, но и крохотный рот, прелестный, как спелый персик, который улыбался ему. Мотнув отяжелевшей головой, Мудрец ответил на улыбку. Девушка медленно приблизилась и у самых его ног уронила белый шелковый платочек. Душа Мудреца от счастья покинула тело, но он, собрав последние силы, наклонился и сказал:

— Барышня, вы потеряли платок!

— Спасибо, господин! — Ее голос звучал нежно, как пение цикады, которая трепещет зелеными крылышками в фарфоровой вазе [40]. — Не хотите ли посидеть в чайной?

— С удовольствием, почту за честь! — воскликнул Мудрец, но тут же решил, что слова эти слишком банальны для столь поэтического момента, и добавил: — Воистину, судьба предначертана самим небом, иначе я не встретил бы такую неземную красавицу!

Мягкой и белой, как вата, рукой девушка взяла его за могучее плечо, и они, точно герой с героиней из старых романов, охваченные внезапной любовью, пулей влетели в чайную «Абрикосы под дождем». Их провели в отдельный кабинет, подали чай, и тут только они смогли как следует разглядеть друг друга. На девушке была зеленая шерстяная кофточка, связанная по последней парижской моде, и небесно–голубая юбка до колен. Глубокий вырез кофточки прикрывала самая настоящая лисица с хвостом, головой и как будто живыми глазами. Мягкий лисий мех, касаясь еще более мягкой снежно–белой кожи, словно исторгал из нее сладчайший аромат. На руке красовались золотые часики с изящным браслетом в виде сороконожки; на ногах — шелковые чулки телесного цвета и остроносые южноамериканские туфли из кожи гремучей змеи. Девушка сняла розовую широкополую шляпу, и со своими черными, коротко подстриженными волосами стала похожа на красивого юношу — самого красивого, какой только мог быть на свете. Когда она смеялась, ее плечи вздрагивали, губы увлажнялись, на щеках появлялись ямочки, а грудь высоко вздымалась. С неизъяснимой прелестью она спрашивала: «Что?», «Правда?», кокетливо изгибала шею и показывала свои сверкающие, словно жемчужины, зубы.

А каким ей казался Мудрец? Вероятно, таким же, как нам, но более фиолетовым, потому что электрический свет, отражаясь от красно–синей куртки, бросал отблески на его лицо.

Целых несколько минут Чжао молча созерцал девушку, потому что не в силах был подыскать слова, достойные ее красоты. Образы европейских красавиц с фотовитрин, накопившиеся в его памяти за многие годы, сразу поблекли.

— Как ваше драгоценное имя? — осмелился наконец спросить Мудрец.

Девушка улыбнулась:

— Тань Юй–э. А вас я знаю, ваша фамилия Чжао.

— Откуда вам это известно?!

— Вас все знают! Ведь в газете была напечатана ваша фотография, когда вас ранили…

— Серьезно? — Мудреца так раздуло от гордости, что, не будь его халат и куртка совсем новыми, они не выдержали бы и лопнули по швам. «Раз она видела эту газету, ее могли видеть и другие женщины, — размечтался он. — Интересно, сколько красавиц, видевших мою фотографию, погибло от неутоленной страсти?!»

Тань Юй–э, словно угадав мысли Мудреца, сказала:

— Едва я увидела вашу фотографию, как… — Она покраснела и, опустив голову, стала теребить браслет от часов.

— Я тоже влюбился в вас с первого взгляда! Быть мне верблюдом, нет, буйволом, нет, серой клячей, если вру!

— Я понимаю вас…

Мудрец не знал, что еще сказать. Наконец он решил продекламировать запомнившиеся ему строки из стихотворения Чжоу Шао–ляня:

— «Любовь будто пожар сожгла все социальные оковы!

Ты можешь сделать все, если в груди у тебя бьется сердце!»

— Я понимаю вас… — повторила Тань Юй–э.

Они просидели в чайной больше часа и вышли, взявшись за руки. Мудрец взглянул на небо, усеянное звездами; каждая из них подмигивала ему и улыбалась. Когда влюбленные чуть отошли от уличного фонаря, Мудрец поцеловал девушке руку.

Всю ночь Чжао Цзы–юэ ворочался в постели. Его губы, еще хранившие аромат прелестной ручки, которую он поцеловал, горели и чесались. Когда прокричали первые петухи, он заставил себя смежить веки и тут же увидел, как его жена с бинтованными ножками, растрепанная, гонит Тань Юй–э, замахнувшись на нее мотыгой. Навстречу в одних чулках спешит пышущая гневом Ван Лин–ши. Вот она хватает девушку, а его жестокая жена бьет Тань Юй–э по голове мотыгой. Даже во сне Мудреца прошиб–холодный пот. Он вздрогнул, стукнулся о железную спинку кровати, открыт глаза и сел, потирая ушибленную голову. За окном уже занималось утро.

— Ну и сон, — пробормотал Мудрец. — Ладно, пора за дело!

Он быстро оделся, плеснул на лицо холодной воды и отправился на телеграф. Сеттльмент словно вымер: кинотеатры, кабаре, даже улицы — все было объято тишиной. Но вот до Мудреца донесся запах опиума, приглушенный стук костей из дома со стеклянным фонарем над зеленой дверью, и Мудрец немного успокоился: лучшие люди сеттльмента, видимо, остались живы.

Было всего половина седьмого, когда он подошел к телеграфу. Внутри царил мрак. Стрелка на больших часах двигалась вперед рывками, но слишком медленно. Мудрец взглянул на свои часы — они шли не быстрее. Ничего не поделаешь! Солнце будто играло с ним в прятки, то выглядывая из–за туч, то снова скрываясь, и Мудрец, возмечтавший взять Тань Юй–э в наложницы, подумал, что его счастье так же непостоянно, как это солнце.

Наконец пробило восемь. Мудрец с облегченным вздохом следил за тем, как открываются неприступные и злые двери телеграфа, потом ворвался внутрь с искренним намерением при случае воскурить свечи в храме бога богатства и послал отцу телеграмму, умоляя срочно выслать деньги для одного важного дела.

Теперь ему стало еще легче. Он решил пойти к Тань Юй–э и посоветоваться, как сыграть их замечательную свадьбу, но вдруг горько рассмеялся: он не знает, где она живет! Вчера он говорил ей только своей любви и позабыл спросить адрес. Это был страшный удар, и Мудрец невольно вспомнил увиденный им ночью кошмар. Он с такой силой сжал свой модный стек, что тот задрожал в его руке: «О небо, о духи! Если я вас чем–нибудь прогневал, не смейтесь надо мной, лучше убейте!»

Ему не оставалось ничего другого, как заплакать. Слезы, стекая на его новую куртку, грозили смыть всех разноцветных драконов, и он невероятным усилием воли сдержал их. Эта жертва не могла помочь ему с женитьбой, но, по крайней мере, сберегла новую одежду.

Внезапно из самых глубин его сознания всплыла к блестящая мысль: «Схожу–ка я к Чжоу Шао–ляню, пусть погадает мне! Ведь можно же установить гаданьем, где она живет? Я буду просто дохлой собакой, если не стану молиться всем богам и не найду ее! Правильно, правильно, правильно!..»