Все цвета сливались в нечто грязно–желтое, все запахи — в нечто вонючее, все звуки — в нечто громыхающее. Более точно определить эти цвета, запахи и звуки было невозможно, а все они, в свою очередь олицетворяли японский сеттльмент. Где еще отыщешь сразу и процветание, и блеск, и опиум, и проституток и подогретую водку, и иностранные деньги, и жареные пельмени, и культуру, и сифилис, и порнографические открытки, и электричество, и кино, и игру в кости, и пиры? Только в японском сеттльменте. Бесчисленные гирлянды электрических лампочек освещали национальные товары: за юань — кольцо с бриллиантом, за пол–юаня — соболья шапка, которую не отличил бы от натуральной самый большой знаток. Проститутки чуть ли не без юбок, в коротких кофточках, смеялись, пели и кокетничали, прекрасные, словно небесные феи. И стоили они не дороже кольца с бриллиантом или собольей шапки. Острый запах уксуса и перца из пельменных смешивался с запахом дешевых духов, и оба эти запаха создавали тот особый аромат, который вдыхали люди в этом грязном мире. Здесь наслаждались жизнью и рабочие, и чиновники, и закоренелые убийцы и поджигатели, и оптовые торговцы опиумом, и скрывающиеся от полиции «банкроты», и седоусые поэты. Китайская цивилизация, сила Японской империи, западная материальная культура — все это, соединившись, создало настоящий рай.
Мудрец оставил свой чемодан в «Японо–китайской гостинице» и вышел прогуляться. В одной из харчевен на проспекте Южный рынок он выпил сразу два чайника вина, полакомился тяньцзиньскими блюдами и почувствовал, что милее этого грязно–желтого места на свете ничего нет.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
— Господин Чжао! — крикнул через дверь коридорный. — К вам господин Чжоу.
— Пусть посидит в холле, а мне принеси воды для умывания! — откликнулся Мудрец, продирая заспанные глаза. Он взглянул на часы и почувствовал досаду от того, что Чжоу Шао–лянь пришел так рано: ведь не было одиннадцати! Мудрец опять закрыл глаза, понежился еще несколько минут в постели, потом неспеша оделся, сполоснул лицо и, закурив сигарету, вышел в холл.
— Ты только что проснулся? — спросил Чжоу Шао–лянь своим визгливым голосом.
— Да, никак не мог подняться, так устал вчера! — Мудрец сладко потянулся. — Ты завтракал? А то можем вместе пойти…
— Нет, у меня еще дела. Но я должен кое–что тебе сказать.
Мудрец с недовольным видом опустился в кресло.
— Ты говорил, что собираешься искать работу?
— Сам еще не знаю, — холодно ответил Мудрец, а про себя подумал, что навсегда спровадить Чжоу Шао–ляня было бы соблазнительнее, чем найти самую лучшую работу.
Чжоу Шао–лянь между тем продолжал:
— Так вот, я с предложением, не знаю только, устроит ли оно тебя.
— Давай сначала погуляем, а о делах потом, — сказал Мудрец, уже потерявший терпение.
— Увы, гулять мне нынче не придется! — воскликнул Чжоу Шао–лянь. — Ты ведь знаешь, что я поэт и по всякому случаю сочиняю стихи. Третьего дня мы с другом были в театре. Я хотел в стихах отразить свои впечатления, начал писать, но не закончил. И теперь, пока не допишу, не имею права гулять, мой дорогой земляк. Но вернемся к делу. Мой двоюродный дядя Янь Най–бо, который живет на Восточной улице, просил меня преподавать его сыну английский. А я хочу рекомендовать тебя.
— Почему же ты сам от этого отказался?
— Да потому, что мне как родственнику он платить не будет, а я не такой дурак, чтобы согласиться на это! Ты же — другое дело. С тобой он хитрить не посмеет! Скажи…
— А чем занимается твой двоюродный дядя?
— О, он был членом самого первого парламента, сейчас — начальник области, а в дальнейшем, говорят, может стать губернатором столичной провинции!
— Вот оно что! — оживился Мудрец, вдруг подумав, что Чжоу Шао–лянь не так уж назойлив. — Человек он богатый и вряд ли не стал бы тебе платить, но раз ты не веришь, давай я попробую!
— Хорошо, я познакомлю вас, — улыбнулся всеми своими морщинами Чжоу Шао–лянь и сразу стал похожим на голодную обезьянку. — Я действительно не верю ему, потому что чем богаче человек, тем он скупее. — В свое время я клянчил у него деньги на ученье и немало натерпелся. Но ссориться с ним я все же не хочу: нам, бедным поэтам, излишек гордости вреден! Если ты согласишься поступить к нему, он будет думать, что я умею выбирать себе друзей и в то же время не зарюсь на его богатство. Верно, земляк? Поэзия поэзией, а дело делом. Я очень доволен тем, что я человек деловой, да еще с собственной философией…
— Тут есть одна загвоздка, — промолвил Мудрец. — Ведь в английском я, говоря по правде, мало смыслю…
— Это не важно! Начни с алфавита. Двадцати шести букв молодому Яню надолго хватит!
— Ну ладно, по рукам! — сказал Мудрец, вставая. — Значит, не пойдешь со мной гулять?
— Нет, вернусь скорее в пансион дописывать свои «Театральные впечатления»! До свидания, земляк!
Чжоу Шао–лянь напялил шапку с восемью триграммами и, исполненный поэтического вдохновения, вышел.
Поскольку известно, что с самого сотворения мира главное в жизни — это еда, одежда, женщины и азартные игры, Мудрец снова послал отцу одну за другой две телеграммы, торопя его с высылкой денег. Получив телеграммы, старик отставил корзину, в которую забавы ради собирал навоз, отправился в погреб, где хранилась капуста, откопал один из пузатых серебряных слитков, спрятанных еще тридцать лет тому назад, поехал в город и перевел по почте деньги, необходимые для воспитания потомков рода Чжао.
В ожидании денег Мудрец, скрежеща зубами, ругал отца «старым скупердяем, не понимающим новой культуры», но, получив извещение с почты, несомненно ускоренное руганью, немного смягчился и подумал, что с его отцом все–таки легче сладить, нежели с другими. Он птицей полетел на почту, а оттуда, с солидной суммой в руках, — на Портняжную улицу. Тут у него сразу разбежались глаза. Он долго озирался по сторонам, как вспугнутая курица, прежде чем облюбовал магазин готового платья с позолоченной вывеской «Китайские шелка. Одежда для китайских аристократов». Словно повинуясь приказу свыше, он, не раздумывая, выбрал серо–зеленый шелковый халат на тончайшей верблюжьей шерсти и модную, но старинного типа красно–синюю куртку из первосортной чесучи, разрисованную драконами. Мудрец все это примерил, погляделся в большое зеркало и впервые за время пребывания в Тяньцзине почувствовал, что его фотография способна украсить городскую газету. Расплатившись, Чжао решил остаться в новой одежде, а старую велел отправить в гостиницу. Потом он зашел в магазин национальных товаров и купил неизвестно почему продающийся там иностранный стек с золотым набалдашником. Весь дальнейший путь он гордо рассматривал свое отражение в зеркальных витринах: переливающаяся, как драгоценный камень, куртка, в левой руке — стек, в правой — манильская сигара. Здорово, ничего не скажешь!
Мудрец не просто любовался своим новым нарядом, но видел в нем залог грядущей победы восточной культуры над западной. Ведь суть западной культуры состоит в богатстве, процветании, силе, а китайская культура пока зиждется на принципе жить впроголодь да ютиться в убогих переулках. Если так будет продолжаться, то старые европейские черти, владельцы высоких домов и роскошных машин, разгромят Китай в пух и прах. Мудрец чувствовал, что обязан поддержать свою нацию, не дать восточной культуре погибнуть; словом, все покупки он сделал, движимый патриотическими побуждениями. Это был самый реальный и экономичный путь к светлому будущему! Старые черти изобрели машину — мы ездим на ней, старые черти придумали газовую лампу — мы пользуемся ее освещением. Таким образом, у нас есть все, что и у заморских чертей, и им нечем бахвалиться. Мы наслаждаемся решительно всем иностранным — с той лишь разницей, что они день и ночь трудятся, а мы сидим за игорным столом и ждем. Не значит ли это, что они фактически наши рабы?