Веселый праздник в ночь на воскресенье
изрядно затянулся — потому
проснулись мы, когда большое солнце
на уровне оконного креста
остановилось. Госпожа Андреас
нас пригласила завтракать в саду.
Не торопясь, мы собрались за домом —
стол был уже накрыт, и на траве
пестрели разноцветные шезлонги
в густой тени двенадцати деревьев.
На розовом, как ветчина, столе
стоял кофейник в тесном окруженье
солонок, хлебниц, чашечек и блюдец,
Андреас–младший, в форме капитана,
читал газету, ожидая нас.
Вот я одет, и подхожу к столу,
и сталкиваюсь вдруг лицом к лицу
с Андреасом, плодами на столе,
высокими деревьями, травой,
поющей птицей, куполом небес,
с зеленым, красным, белым, желтым, синим —
со всею пестротой живого мира.
Андреас кофе пьет и начинает:
«Вы не слыхали разве, Али–хан
опять решил жениться». Между тем
я пью прохладный воздух городка,
и в легких у меня вся свежесть гор —
и я же слышу, что он говорит.
Затем подходит старшая чета,
а я тем часом увлечен осмотром
их двухэтажного особняка
с лиловыми гардинами на окнах.
«Неужто ты под душем не был, Вилли?» —
Андреас спрашивает — я зеваю.
«По–моему, у Вилли не прическа,
а ветвь казуарины, вся в иголках», —
решает пошутить его жена.
«Мой сын, мы ре–во–люционный дух
обязаны хранить», — папаша учит,
а я смотрю: петух взлетел на шест,
копаются в земле его наседки,
а там, поодаль, тучный гусь с гусыней
спускаются к запруде вперевалку —
скучны, неловки, бездуховны, бренны.
«Вид новых «фордов» попросту пугающ!» —
подкидывает тему госпожа.
А я гляжу, не отрывая глаз,
на тонкие балконные решетки,
узор которых лилии подобен —
изящной, тонкой, бездуховной, бренной.
И, дерзко посмотрев перед собой,
я замечаю: «Ветвь казуарины
прекрасна, как манящая рука!»
«Я требую для женщин полноправья!» —
перебивает кто–то за столом,
да госпожа Андреас, кто еще?
Цветок, опавший с дерева трембеси,
кружится рядом несколько мгновений —
как бабочка. И падает на землю.
И затихает — с тем, чтобы истлеть.
Какой у них огромный белый дом
и серые наличники на окнах…
«Сейчас у Вилли в голове сонет,
я точно знаю», —говорит Андреас.
«И не ошибся?» — щурится жена.
А я зеваю и смотрю на стол:
«Нет, у меня иное в голове —
не скажете, где взять немного перцу?»
Отец и сын катаются от смеха,
хозяйка удаляется к себе
и, возвратившись, подает мне перец.
Все рты раскрыты — хохот и еда.
Все рты раскрыты — праздник и веселье.
Все рты раскрыты — праздная зевота.
Грибов, душою обделенных, царство.
Си Моханд (годы жизни условно: 1843—1906) — крупнейший алжирский поэт, слагавший стихи на кабильском языке. Сын деревенского менялы, который был расстрелян французами за участие в восстании 1871 года против колониального господства Франции, Си Моханд почти всю жизнь провел в скитаниях, слагая свои песенные баллады, так называемые исфры, имеющие форму трехстрофной терцеты и представлявшие лирическую исповедь поэта, в которой слышатся стенания поруганной Кабилии, горечь поражения, тоска вольного горца оо отнятой свободе.
Изустные стихи Си Моханда, сохраненные в народной памяти превратились в священную книгу кабилов. Они были записаны еще при жизни поэта, в 1904 году. Полвека спустя алжирский писатель Мулуд Фераун издал книгу «Поэмы Си Моханда» (1960), в которой напечатаны параллельные тексты — на кабильском языке и переводы на французском, предварив их очерком о жизни и творчестве поэта. По этой книге и сделаны настоящие переводы.