— Весь этот год он стремился стать чемпионом по боксу. Надевал на руки здоровенные рукавицы и гонялся за людьми, — вмешался Цэнгэл.

Глаза Содгэрэл сверкнули, как у дикого верблюжонка, и даже лоб побелел.

— Но ведь это страшно, — прошептала она взволнованным голосом.

— Жена моя больше всего на свете боится этого самого бокса. Отец у Содгэрэл был драчун. Стоило ему хлебнуть самую малость, он начинал лупить мать. Запало ей это в душу. Хорошо, что рядом я, человек смирный и недрачливый. А так жене чуть ли не в любом мужчине опасность мерещится, — спокойно пояснил Нацаг.

— Что женщина, даже я бокса видеть не могу. Бессовестное это занятие, — сказал Цэнгэл и, размяв сигарету, закурил.

Жаргал, откинувшись на спинку стула, попытался возражать:

— Бокс — это спорт смелых.

— Смелость не для того людям дается, чтобы избивать других, — вспыхнула Содгэрэл.

Жаргал принужденно засмеялся и, не желая, видимо, сердить Содгэрэл, сказал:

— По части психологии и души вы специалист.

Он сказал это миролюбивым тоном и вопросительно взглянул на Содгэрэл.

Содгэрэл может спорить с кем угодно. Такие же, как я, всегда соглашаются с чужим мнением.

— Если ты человек, то у тебя должна быть душа. Об этом пишут во многих книгах, — заметила Содгэрэл, а потом попросила мужа: — Налей–ка чаю, Нацаг. От этих разговоров в горле пересохло.

Нацаг, словно солдат, готовый исполнить любое приказание, поднялся и поставил на стол белый чайник. Содгэрэл попила чаю и опять ринулась в атаку на Жаргала:

— Дорогой мой студент, неужели ты думаешь обойтись без психологии, когда ты кончишь университет и начнешь самостоятельно работать?

Жаргал с улыбкой поглаживал свои длинные волосы. Ему явно по душе были горячие речи Содгэрэл. А она, как охотники зверя, постепенно обкладывала его. Я удивлялась тому, как ловко и умело подчиняла она себе мужчину. Наверно, потому она и Нацагом вертит, как хочет.

Потягивая чай, Нацаг тем временем говорил:

— Жена у меня начитанная, это точно, много всего знает…

Когда Содгэрэл с Нацагом вышли проводить гостей, в темном ночном небе мерцали звезды и совсем рядом раздавался неумолчный шум воды и леса. От реки слегка тянуло сыр остью. Вдалеке послышался стук колес поезда. Прощаясь, Содгэрэл весело спросила Жаргала:

— Не обиделся, что я такая языкастая ведьма?

По ее тону мне показалось, что в душе у нее полыхает пожар.

— А на что обижаться? У нас в общежитии такие разговоры круглые сутки не прекращаются.

— Ну, спокойной ночи!

— До свидания!

Некоторое время Жаргал шагал молча. Потом, обращаясь к нам с Цэнгэлом, сказал:

— Умная она женщина. Не всякая может так разговаривать. Совсем меня с толку сбила.

— Брось ты… Ей только об этом не говори, а то она| так загордится, что Нацага вконец замучает. Она ведь дома ничего не делает, ни к какой работе рук не прикладывает, вот и бесится с жиру, — вялым голосом отозвался Цэнгэл.

— Умные женщины нам нужны.

— Зачем, скажи на милость? Они только семьи разрушают. Хвалить их ну никак нельзя. А Содгэрэл, по сути дела, просто дура.

Жаргал не соглашался с Цэнгэлом:

— Не уверен, что ты прав. Если женскому уму тесно в рамках семьи, если женщина стала смотреть на мир шире, то с этим ничего не поделаешь. Время нынче такое. Мне кажется, что Содгэрэл женщина думающая. А я не решусь утверждать, будто ум портит человека, — закончил Жаргал и направился к своему дому.

Я долго думала об этом разговоре и все больше убеждалась, что мы с Цэнгэлом в каком–то смысле отстали от своих сверстников, жили слишком размеренно, по старинке. И беды свои друг от друга утаивали, и радости и дошли до того, что жизнь стала серой, лишенной чувства вообще. Можно лишь удивляться, как мы сумели прожить так целых три года.

Цэнгэл преспокойно уснул. Я лежала наедине со своими мыслями и прислушивалась к ночным звукам. За окном монотонно шумела река. Из–за стены доносились веселые голоса Нацага и Содгэрэл. Рядом со мной лежал живой человек с горячим телом и холодной, будто ночная река, душой. В этой душе было пусто, как в лесистой горной долине. Этот человек не желал меня, не интересовался, что происходит в моей душе. Мне только казалось, что я женщина, на деле же я была подневольным, доведенным до ничтожества существом, частью домашнего обихода. Эта ночь, в которой моим уделом было не разделенное счастье, а страдания одиночества, показалась мне бесконечной.

И утро нового дня не встретила я с сияющим лицом счастливой женщины. Я напоила чаем и накормила Цэнгэла, страдавшего от похмелья, и мы пошли на работу. Шагая по шпалам, я думала о том, что жизнь проносится между мной и мужем, разделенными словно два железнодорожных пути, подобно тяжелому скорому составу.

— Как самочувствие? Голова не трещит? — спросил Цэнгэл у Нацага.

— Все нормально.

— Глаза у тебя малость подпухли. Может, жена побила и ты плакал?

— У меня всегда так: чуть выпью, под глазами мешки. Стараюсь быть похожим на всех мужчин, а то эту гадость вообще в рот не брал бы.

— А у меня будто собака в животе сдохла. Не накорми меня Алимаа мучной похлебкой, я бы на ногах держаться не смог. Все ноет, будто меня мешком накрыли и отлупили почем зря. Каждый волос и тот болит.

— А с Муна Гуаем что?

— Как что? Сын его приехал.

— Так чего же он на работу не вышел?

— А, да ты этого не знаешь еще. Когда сын приезжает, Муна Гуай себя трехдневным сном премирует. Он сейчас отсыпается и завтра будет спать. Может, и послезавтра тоже. А потом опять прибежит на пути со своей вспотевшей лысиной.

— И чем займется?

— Как чем? Курить будет, работать будет. Как всегда.

— Чудная у него привычка.

— А в старике много чудного. Жаргал не в него пошел, не в пример отцу умный, толковый.

— Парень он вроде неплохой.

— Неплохой — не то слово. Очень даже хороший парень. Жена твоя что о нем говорит? Небось то же, что я?

— Он у моей жены отличную оценку получил. Наверно, потому что спортсмен.

— Я тебе сказать хочу… — Цэнгэл привлек Нацага к себе и шепнул: — У жены твоей в голове ветер. Будь настороже.

Нацаг удивленно посмотрел на Цэнгэла и расхохотался.

— Ты что? Подозревать жену советуешь?

Цэнгэл упер руки в бока и, вытаращив свои круглые глаза, ответил:

— А почему бы и не подозревать?

И сам засмеялся так, что по лесу эхо прокаталось.

— Подозревать — значит потерять. Пусть знакомится с другими людьми, дружбу с ними заводит. Если к каждому ревновать, жена душой может состариться. Обида у нее на жизнь появится, и больше ничего.

— Ты бы лучше меня послушал. В жизни всякое бывает.

— Содгэрэл честная.

— Скорей большому пальцу можно поверить, чем женщине. А она ведь у тебя женщина, не кто–нибудь!

— Вчера как будто еще женщиной была, а сегодня — не знаю, — расхохотался Нацаг.

Мы пришли к месту работы. От жары Цэнгэла совсем разморило, и он завалился в траву. Время от времени Нацаг подходил и прикладывал к его лбу смоченный в реке платок. К полудню работа была закончена, и мы отправились домой.

Навстречу нам шли Жаргал с Тайванбаяром на руках и Содгэрэл. Несмотря на жару и комаров, Содгэрэл была с голыми ногами, белыми, как березки.

Тайванбаяр потянулся к отцу.

— Сын твой, Нацаг, очень своенравный мужчина, — ласково сказал Жаргал.

— Тайванбаяр хорошего коня приобрел. Целый день на нем ездит, — добавила Содгэрэл.

— С теми, у кого такая грива, только так и поступать нужно, — ехидно заметил Цэнгэл и посмотрел на Жаргала.

— Ты, кажется, еще пьян, дорогуша?

— На солнце полежал, теперь голова трещит. И тело как чужое, — хмуро пробурчал Цэнгэл.

Вечером опять были разговоры и песни. Теплый ветерок, продувавший долину, теребил листья, и они чуть слышно шелестели. Разложив костер из кизяка для защиты от мошкары, мы расположились под высокой осиной и принялись шутить и болтать о том о сем. Жаргал легонько перебирал струны видавшей виды гитары. Содгэрэл не сводила с него глаз. Мне было не по себе. Разве можно вот так открыто пренебрегать своим мужем? Чем больше неприязни испытывала я к Содгэрэл, тем милее казался мне Нацаг. Мне думалось, что мужчине с таким кротким нравом всегда должно быть грустно, потому что ведь он рожден, чтобы прощать и терпеть унижения. У него необъятная, как наши Хэнтэйские горы, душа, и, наверно, он даже не понимает, как редко встречаются такие души. Вот попалась ему норовистая, капризная подруга, а он по своей покладистости взвалил на свои работящие плечи все домашние дела и при этом находит в себе силы гордиться женой, которая на его глазах заигрывает с другим. Мало гордиться, еще и нежно любить ее… Что Цэнгэл со мной сделал бы, поведи я себя, как Содгэрэл?