«Когда рок, отец рода человеческого, притворяясь слепым, отступил в направлениях и действиях своих от пути справедливого, то я стараюсь соделаться достойным его последователем, дабы действительно признали меня слепым. Да и что тут удивительного, если сын так же действует, как и отец его?»

Окончив сии стихи, он мне сказал: «Харис! Встань, поди в кладовую свою и принеси мне мыльного порошка¹⁶, который прояснил бы мое зрение, соделал бы белыми мои руки, облаговонил бы дыхание, укрепил бы десны и исправил бы желудок, притом чтобы он был в чистой коробочке, издающей приятный запах, и чтобы истерт был так, что коснувшийся до него мог бы счесть его за сурму, а понюхавший вообразил бы что это камфара. Кроме сего, принеси мне зубочистку, сделанную из самого лучшего дерева, приятную по употреблению, прекрасную по фигуре, возбуждающей аппетит к пище, нежную, как чувствительный любовник, гладкую, как меч или другое орудие военное, и, наконец, гибкую, как молодая ветвь земного дерева». Я тотчас, — продолжал Харис ибн Хаммам, — встал с места, чтобы принести ему то, что он просил, для очищения дурного запаха во рту своем. Я никак не думал, чтобы он обманул меня, посылая в кладовую, и никак не воображал, чтобы он подшутил надо мною, прося мыльного порошка и зубочистку. Но когда я возвратился со всем тем, что он просил, гораздо скорее, нежели можно было дохнуть, то я нашел комнату пустою: старик и старуха исчезли. Обман их воспламенил меня гневом: я бросился вслед за ними, но не мог найти, — они канули как будто в воду или поднялись на облака».

Перевод И. Г. Коноплева

Журнал «Телескоп», 1832

Александрийская макама

Харис ибн Хаммам говорит вот что:

«Юношеская бойкость и страсть к наживе доводили меня до того, что я изъездил все дороги от Ферганы до Ганы¹⁷, я ввергался в трудные обстоятельства чтобы добыть из того какой–нибудь плод, я пренебрегал всеми опасностями с целью достигнуть желаемого. Между тем из уст людей ученых и из завещаний мудрецов я удержал в своей памяти наставление, что человеку образованному, проницательному, когда он вступает в чужой город, необходимо приобрести расположение и внимание кади¹⁸, чтобы в его влиянии иметь точку опоры в сомнительных случаях и на чужбине избавиться от притеснений со стороны городских властей.

И так, взяв себе подобное руководство за имама¹⁹ и за поводья в своих делах, я не вступал ни в какой город, ни в какую берлогу без того, чтобы не войти с судьей города в связь столько же тесную, как соединяется вода с вином, и чтобы не укрепиться его помощью, как плоть укрепляется духом.

Между тем как я в один холодный вечер сидел у александрийского судьи (а он в ту пору велел представить себе богадельные деньги для раздачи бедным), вдруг вошел какой–то бедовый старик, которого тащила за собой довольно красивая женщина. «Подкрепи, Господи, кади — продли ему свою милость! — проговорила она. — Я женщина из благородной породы, чистой крови, известная по дядьям с отцовой и материной стороны! Я жена целомудренная, скромная, нравственная, так что между мною и моими соседками огромная разница. Когда меня сватали именитые, богатые женихи, мой отец не хотел о них и слышать, отвергая родство с ними и подарки их и выставляя на вид то обстоятельство, будто он дал клятву Богу не отдавать свою дочь замуж, кроме как за человека, знающего какое–нибудь ремесло. И вот, на мое горе, на мою беду, рок судил явиться этому обманщику в семейство моего родителя, который в кругу родственников поклялся, что этот человек вполне удовлетворяет его условиям, что с давнего времени он принизывает жемчужину к жемчужине и продает такие две жемчужины по червонцу. Мой отец был обольщен его хитростью и выдал меня за него замуж, не справившись предварительно насчет положения его дел. Когда же он, мой муж, вывел меня из моего логовища — отцовского дома, увел от родных и поместил меня, покорную, в свое жилище, тогда только я увидела, что он не более как сидень, лентяй и лежебокий сонуля. Я принесла за собой в приданое богатые платья, пышные уборы, полную домашнюю утварь и деньги, но все это было им распродано за пустяки, все было истрачено на удовлетворение его безмерного аппетита. Мое имущество он издержал на свои нужды, и, когда довел меня до полного расстройства, очистив мой дом глаже ладони, я сказала ему: «Эй ты, послушай! Нечего скрывать нам наше бедственное положение; после Аруса незачем умащаться благовониями²⁰. Вставай, промышляй своим ремеслом, срывай плоды твоих талантов». Однако он полагает, что ремесло его теперь пришло в застой, так как на земле распространилось все негодное. А у меня от него есть дитя, тощее, словно зубочистка; мы оба сидим у него голодные, не осушаем своих слез в такой нужде… Вот я привела и представляю его тебе. Погрызи дерево его извинений²¹ и рассуди нас, как тебе укажет Бог!»

«Ты слышал речи своей жены, — сказал кади. — Оправдывайся, а иначе я разоблачу твое плутовство и велю отвести тебя в тюрьму!»

И старик, потупясь взорами в землю, будто змея, бойко выступил, как видно, уже на изведанную неоднократно битву. Он начал декламировать следующие стихи:

«Выслушай мою повесть; она удивительна — над ней и посмеешься, и поплачешь. Я человек, которого достоинства несомненны и слава неопровержима; моя родина — город Сарудж²², и по родословной я принадлежу к племени гассан. Мое занятие — науки, углубляться в них — мое искательство, и прекрасное искательство! Мой капитал — чарующие речи, из которых образуются и стихи, и красноречивые проповеди; погружаясь в пучины красноречия, я выбираю оттуда самые лучшие жемчужины Я срываю самые свежие плоды с дерева слова, другие же ораторы подбирают только сухие сучья. Речи в естественном виде я беру, как серебро, но когда я оправлю, обделаю их, мне говорят: это золото.

Прежде мое образование служило для меня источником богатства; мои ноги касались самых высоких ступеней; со всех сторон сыпались на меня подарки, но я принимал их не от всякого. Но в настоящее время кто возлагает свои надежды на образованность, это считается самым плохим, не идущим с рук товаром.

Уж не ценится честь людей образованных, им нет никакого почета, их считают трупами, от которых всякий отстраняется подальше.

Я растерялся от переменчивых, испытывающих мое терпение ночей; подлинно, они удивительны. Мои таланты иссякли вследствие нищеты, на меня нахлынули горе и заботы; судьба, достойная укоров, повела меня к поступкам неодобрительным; я распродал все, до последнего шерстяного лоскута, до войлока, на котором можно бы уснуть. Я нахватал на свою шею долгов и теперь сгибаюсь под этой ношей, которая тяжелее смерти. Затем я стал голодать по пяти дней и когда дошел до полного изнурения, то не видал другого выхода, кроме продажи ее приданого; хотя моя душа и не желала этого, хотя глаз мой плакал, а сердце уязвлялось печалью. Впрочем, это я делал с ее согласия, дабы избежать ее гнева.

Если она сердится, думая, будто я наживаю себе состояние, нанизывая жемчуг, или негодует на то, что я, когда решился сватать ее, то ради лучшего успеха в этом деле подкрасил ложью свою речь, то я клянусь тем. ко храму которого Каабе²³ стекаются путники на отличных, благородных верблюдах, что не в моем обычае обманывать честных женщин; я не притворяюсь и не лгу. С тех пор как я подрос, в моих руках не было других орудий, кроме перьев и книг. Моя мысль, а не рука нижет ожерелья; мое низанье — это стихи, а не благовонные шарики, и вот на такое–то ремесло я и указывал, таким трудом я и приобретал себе богатство. Выслушай мое объяснение, как ты выслушал объяснение моей жены, действуй без лицеприятия и рассуди нас, как должно».

Когда старик кончил свою импровизацию, — говорит рассказчик, — кади обратился к женщине. Тронутый сердечно стихами, он сказал ей: «Теперь всем судьям и правителям стадо известно, что поколение благородных людей прекратилось и что счастие перешло на сторону негодяев — потому–то я и считаю твоего мужа правдивым в его речах, свободным от укоров. Он признается тебе, что задолжал; он высказал сущую правду, объяснил, что он разумеет под низаньем жемчуга и что его кости обглоданы нищетой; итак, укорять извиняющегося было бы делом низким, запирать в темницу бедняка — тяжелый грех, скрывать от людей свою бедность — дело благочестия, ожидать терпеливо лучшего конца, значит — исполнять предписания религии. Ступай же домой и извини своего супруга; перестань плакать, поручи себя Господней воле!» Затем кади отделил им обоим часть милостыни и, подавая им серебряные монеты, прибавил: «Воспользуйтесь этими брызгами, утешьтесь в своих несчастиях, потерпите невзгоды судьбы, и, может статься, Бог дарует вам счастье или ниспошлет какую–нибудь помощь!»