Я воскликнул: «Сам Бог озлатил твои речи!» Он в ответ мне: «Дав слово, ты долг взял на плечи». Я отдал ему вторую, такую же монету золотую, и сказал: «Сделай из нее употребленье, это для тебя Божье благословенье». Он сунул ее с благодареньем к себе в рот, где было прежнее даренье, и удалился, на посох хромая, дарителя и дар прославляя.

Харис ибн Хамман продолжал:

«Я подумал, что это, верно, Абу–Зайд и что хромота его только притворный вид, догнав его, воскликнул: «Боишься ль ты Бога! Тебе острота изменяет так много. Давно ли, скажи мне, ты стал хромоногий?» — Тогда он, поглядев на меня, сказал в ответ: «Ты, конечно, Харис. Такой же на волосах твоих черный цвет. Всегда нахожу тебя посреди шумных бесед, где только одно веселье, а забот нет». — «Да, да, я Харис ибн Хаммам! Скажи ж мне теперь, кто ты сам? И также ль ты счастлив по всем делам?» Он отвечал: «Все бывает со мной, сегодня я с ногами, а завтра хромой. Мне в парус всегда дует ветер двойной, и только выбирать остается любой — попутный иль с грозой». Я сказал ему с досадою: «Грешно тебе смущать людей неправдою и хромать ногою здравою». Тогда на лице его показались морщины, и он вскричал: «Не суди, не зная прежде причины.

Перевод Д. (Д. П. Ознобишина)

Журнал «Сын отечества», 1830

Харис ибн Хаммам рассказывал следующую повесть: «Я вознамерился было отправиться из Баркаида⁴, но блеск наступающего праздника удержал меня в этом городе: я пожелал видеть торжество сего великого дня. Когда наступил праздник, время исполнения правил веры и данных обетов, и когда всадники и пешие стекались со всех сторон, то я, следуя Сунне⁵, оделся в новое платье и вышел вместе с другими принять участие в общем празднике. В то время как все сбирались в Муссалу⁶ и, занимая места по порядку, производили чрезвычайную давку, появился один старик в широком двойном плаще, идущий с закрытыми глазами. Он держал под мышкою род мешка и следовал за старухою страшною, как домовой. Потом остановился, едва держась на ногах от слабости, и начал всех униженно приветствовать. Окончив приветствие, старик вложил руку в мешок и вынул из него несколько листков, расписанных весьма искусно разноцветными красками⁷. Он отдал листки своей проводнице, удрученной дряхлостью лет, и приказал, чтобы она, заметив людей щедрых и тех, у которых рука привыкла изливать росу благодеяний, оделила бы всех их по одному листку. Ненавистная судьба, — продолжал Харис ибн Хаммам, — назначила и мне один из сих листков, в котором были написаны следующие стихи:

«Я растерзан и измучен болезнями и несчастиями; я соделался добычею людей гордых, хитрых и коварных; я испытал вероломство от брата, который возненавидел меня, за то что я беден, и злобу от начальников, опорочивших мои поступки. Сколько раз я сгорал от ненависти, нищеты и трудных путешествий! Сколько раз я бродил в старой изорванной одежде и ни в одном сердце смертного не пробудил к себе сострадания! О, когда бы судьба, столь жестокая против меня, похитила детей моих! Если бы они не были моими львенками и не составляли бы всех забот и печалей моих, то я никогда не пошел бы просить милостыни у богатых и знатных и никогда не влачил бы пол моей одежды по местам позорным! Я предпочел бы сему унижению мое бедное и темное жилище и для меня лучше было бы носить ветхое рубище. Нет ли между вами человека великодушного, который своим подаянием облегчил бы тяжкие нужды и потушил бы пламя пожирающих меня забот, прикрыв наготу моего тела?»

Когда я, — продолжал Харис ибн Хаммам, — прочитал со вниманием стихи, то пожелал узнать сочинителя их и того, кто так искусно разрисовал края бумаги. Мысль шепнула мне, что я легко могу узнать об этом от старухи; и притом я знал, что закон Пророка позволяет платить награду тому, кто извещает нас о каком–либо деле. Я стал пристально смотреть за старухою, когда она ходила по рядам собраний и убедительно всех просила, чтобы излился на руку ея дождь милостыни, но не имела большого успеха: кошельки присутствовавших не вспотели от подаяний. Как скоро просьбы и старания ея остались тщетными и она, проходя ряды собраний, почувствовала усталость, то обратилась к Богу, прося его о покровительстве обыкновенною формою⁸. Потом начала сбирать листки, которые раздала, но дьявол надоумил ее забыть мой листок; она не пришла на то место, где я находился, и возвратилась к старику, горько плача по причине худого успеха и жалуясь на жестокость судьбы. Старик сказал: «Мы все создания Бога, и успех дел наших зависит от Него. Нет силы и могущества, гласит Пророк, кроме в Боге!» Потом сказал следующие стихи:

«Нет в нынешнее время ни души добродетельной, ни друга чистосердечного, ни источника, из которого можно было бы почерпнуть воду чистую, ни покровителя, который облегчил бы участь несчастных. Злоба и ненависть к людям у всех одинаковы. Нет человека, кому можно было бы ввериться и кто мог бы ценить достоинства!»

Окончив сии стихи, старик сказал своей проводнице: «Успокойся и не отчаивайся в надежде на будущее время; сбери листки и сосчитай их». — «Ах! — воскликнула старуха. — Я собрала их и сочла, но одного недостает». — «Презренная! — вскричал старик. – Да низринутся на тебя все бедствия! Несчастная, что ты сделала? Ужели мы потеряли западню и сеть, загасили искру и светильник, способные воспламенять сердца смертных? Увы! Несчастие на несчастных, как рана на рану!»⁹

После сих укоризн несчастная старуха отправилась снова по прежним следам искать листок. Когда она, — продолжал Харис ибн Хаммам, — приблизилась ко мне, то я, присоединив к листку дерхем¹⁰ и другую мелкую монету, сказал ей: «Если ты хочешь открыть мне тайну, то получишь эту серебряную монету; если же нет, то возьми мелкую и удались». Старуха, прельстясь дерхемом, полным и светлым, как звезда в мрачную ночь, сказала мне: «Я согласна, спрашивай у меня, что тебе угодно». — «Я желаю знать, — сказал я ей, — кто этот старик, которого ты водила, и откуда он? Кто сочинил сии стихи и разукрасил их подобно богатой ткани?» — «Этот старик, — отвечала она мне, — из людей Саруджа¹¹. Он сам же сочинил и разрисовал сии стихи!» Потом она схватила у меня дерхем с такою же быстротою, с какою ястреб хватает свою добычу, и исчезла подобно стреле, пущенной из лука. Вдруг пришло мне на мысль, что этот старик должен быть Абу Зайд. Я почувствовал сильную печаль, видя его лишенным зрения, захотел приблизиться к нему и поговорить с ним, чтобы удостовериться в своей догадке, но невозможно было подойти — разве только по шеям людей, что закон наш запрещает делать. И так опасаясь, чтобы не утеснить кого–либо и тем не навлечь на себя упрека, я остался на своем месте и между тем не спускал с глаз старика до тех пор, пока кончилась хутба¹² и народ начал расходиться. В это время я устремился к старику и узнал, что у него действительно глаза были закрыты веками. Когда я убедился, что догадка моя так же справедлива, как догадка ибн Аббаса¹³, и что я имею такую же проницательность, какую имел Ияс¹⁴, я известил о себе Абу Зайда, подарил ему одно из своих платьев и пригласил его с собою отобедать. Он весьма был доволен моим подарком и тем, что я узнал его, также принял с удовольствием мое приглашение и отправился со мною. Рука моя была его вожатым и тень предшественником. С нами третьей шла старуха, которая была лишняя спица в колеснице¹⁵, мешала нам, так что от нее невозможно было скрыть никакой тайны. Когда Абу Зайд пришел в мое жилище и я по возможности тотчас предложил ему пищу, то он сказал мне: «Харис! Нет ли с нами кого–нибудь третьего?» — «Никого нет, — отвечал я, — кроме старухи». — «От ней не скрыта тайна». Потом тотчас открыл глаза и быстро взглянул на меня. Два светила лица его заблистали, подобно двум ярким звездам. Я весьма обрадовался, что он не лишился зрения, но вместе удивлялся странным его поступкам. Желая поскорее узнать причину сему и не имея возможности удержаться от любопытства, я спросил у него: «Абу Зайд! Что заставило тебя притворяться слепым, скитаться по степям, блуждать по пустыням и ходить по опасным дорогам?» Но он, притворяясь, будто не в силах ничего сказать, ел предложенные мною ему кушанья. Когда ж затушил голод, то бросил на меня быстрый взгляд и сказал следующие стихи: