Директор жил на Поварской, в большом сером доме, напротив особняка князя Святополка-Мирского. У того князя были лошади удивительных статей. Петр Платонович часто на них заглядывался. Царские кони!

В одном парадном с директором квартировали важные особы: городской голова, генералы. Внизу стоял швейцар в золотых позументах, требовал, чтоб снимали галоши. На Петра Платоновича первое время смотрел косо, принюхивался. «Ну и несет же, парень, от тебя твоей машиной. Неудобно — господа…»

Петр Платонович поднялся на четвертый этаж. Открыла горничная.

— У себя?

— У себя, Петр Платонович. — Оглянулась, зашептала: — Вчерашнего дня бумагу с завода привозили, делегаты были, не вышел… Ой, Петр Платонович, что будет…

Кузяев глубоко уважал Бондарева. В автомобилях тот разбирался. И хоть не любил ездить на машине, предпочитал дрожки (был у него и конный выезд), виделись они каждый день полтора года. Срок немалый.

Дмитрий Дмитриевич оказался человеком деликатным, слова обидного не скажет, всегда спокойный, сдержанный. «Здравствуйте, Петр Платонович». А не — Петя, не Петр, только по отчеству! Уважал рабочего человека. Здоровался за руку, садился рядом на переднее сиденье, чего другие в его чинах никогда не делали. Никогда! Непременно сзади садились и шофера, который везет, не видели. Тот же кучер, только при машине. «Пошел, Иван…»

В директорской квартире стояла мрачная тишина. Пахло душистым табаком. На вешалке в передней висело чужое пальто. У директора был гость. В другое время Петр Платонович и повременил бы, но тут была такая уверенность, и он растерять ее боялся, что прямо двинул по коридору на звук голосов. Стукнул в приоткрытую дверь: «Разрешите…»

Дмитрий Дмитриевич сидел в качалке, прикрыв колени пледом. Лицо его выглядело усталым, бледным. Переживает, понял Кузяев.

У окна стоял высокий господин с сигарой, костюм на нем был отглаженный, как у Сергея Павловича. От и до! Кузяев видел его у доктора на Самотеке. На Настю глаз кинул, потом на мотоциклетке приезжал.

— Здравствуйте, Петр Платонович.

— Здравствуйте, господин директор.

— Кирилл, это мой шофер. Спасибо, что приехали, Петр Платонович, садитесь.

— Дмитрий Дмитриевич, заводские наши все просят в один голос. Ревмя прямо-таки ревут. Нельзя, понимаете, так, люди ж. Опять извиняются. В пылу раздражения вышло. Уважают вас шибко. А то, что было, вы из головы своей выкиньте. Обо всех не судите, массу не смогли сдержать.

— Массу? — переспросил Бондарев.

— Массу, — кивнул господин у окна и улыбнулся невесело, показав зубы. Резкость была в этой неожиданной улыбке, брезгливость. (А может, испуг?) — Любопытная формулировка, Дим Димыч. Известно определение массы, как количества вещества, как меры инерции, но в данном случае…

— И вы предлагаете, Петр Платонович?

— Вертайтесь! Плевали вы на них. Вас вывели, а вы б их в оборот! Дали б кому в ухо, и ничего! Кричать надо было! Одним словом — скандалить. По матушке крыть. Ваше дело правое, и кулаком хряснули б кого, а вы… «ситуация»… Ну как же так? Неясное слово-то. Кислое.

— При чем тут слова?

— Да при том! Он — по матери, вы — по матери, и на равных! Вертайтесь, смысла нет. Забудьте обиду. Сейчас и отвезу.

— Как меня на поганой тачке, под рогожей — это забыть?

— Митя!

— Нет, нет, этого нельзя забыть. Я не могу. За что мне отомстили? Что я сделал для них плохого?

— Масса не мстит!

— Ты смотри, Дим Димыч.

— Прекрати, Кирилл!

— Виноват…

— Один, два могут мстить, — продолжал Кузяев рассудительно, — когда в злобе там, когда нечистый попутал, всяко бывает, а масса — другое дело! Стихия, Дмитрий Дмитриевич. Шторм на море какие броненосцы швыряет, что щепки, что вас на той тачке. Извините. А только в здравом уме разве придет на ум на бурю сердиться!

— Сядьте, Петр Платонович.

— Страшная мы страна стадной своей любовью, стадной своей ненавистью, — господин, которого Бондарев называл Кириллом, отложил сигару, — и смех, и грех.

— Возвращайтесь. А смеяться — это как себя поставишь, — вздохнул Петр Платонович, сын сухоносовского праведника.

— Нет, Петр Платонович, я вернуться не могу. Никак. АМО без меня. Все. Пусть будет конец. Не могу… Сил нет.

— Митя! Митя, перестань!

Нет, он не мог вернуться на завод. Кузяев этого не понимал или делал вид, что не понимает. А Степан Павлович тот понял и переубеждать не стал. Без слов подписал его прошение об отставке. Потер ладони.

— О времена, о нравы…

Надо было уезжать из Москвы куда-то далеко и начинать все сначала. Он решил ехать в Харьков, в город своей юности.

Упаковывали чемоданы, посуду, подушки. Под ногами шуршали газеты. С Лизой он простился в жалкой гостинице где-то на Бронной в красном кирпичном дворе. Вырвался на час. Многого он ей не сказал. Скрыл, что на тачке его везли под рогожей. Гремело колесо. Его подбрасывало на неровностях. Он тяжелое дыхание слышал, возбужденные голоса рядом. Молчал. Кончалась жизнь, кончалась судьба, все кончалось! И сытый господин с вокзальной стены с новочеркасских времен нагло щурился ему в лицо. Кривил губы в презрительной усмешке — позавидовал, да? Позавидовал? Ну зачем так, господин Бондарев…

Время, время. Следы орнаментов на обугленных черепках, следы автомобильных протекторов на обочинах дорог — суть следы одной цивилизации от гончарного круга до рулевого колеса.

Павел Павлович, самый из всех Рябушинских философ и стратег, выступал на Всероссийском торгово-промышленном съезде. Председатель звонил в медный колокольчик, оглядывая алые ряды кресел.

— Господа, позвольте предложить избрать президиум съезда. Кого угодно будет наметить? Рябушинский…

— Просим!

— …Третьяков, Смирнов, Бубликов, Дитмар…

Павел Платонович читал свою знаменитую речь, поправляя пенсне, грозил революции костлявой рукой голода.

Он закончил в высоком стиле, таком же изысканном, как его особняк на Малой Никитской, построенный архитектором Шехтелем.

— Пусть развернется на всю ширь стойкая натура купеческая! Люди торговые, надо спасать землю русскую!

Он говорил, что в стране прекрасный урожай, есть хлеб, но нет транспорта, чтоб подвести его в промышленные центры. Вот если б были автомобили. Если б в свое время дали развиваться промышленности и торговле…

— Да нам бы сейчас автомобильчиков своих тысчонку, две, — поддакнул Георгий Николаевич, находившийся в зале. Председатель потянулся к колокольчику.

Потом рассказывали, что, вернувшись на Якиманку, Георгий Николаевич сказал Аполлону, доверенному своему человеку: «Это конец. Теперь все. Доигрались!»

Через два дня его уже не было в Москве. Куда-то он исчез вместе с семьей, и никто точно не знал куда. Затем уже, много позже, стало известно, и многие умы пришли в смятение, что Георгий Николаевич Яковлев успел-таки перевести немалые суммы в швейцарский банк. Аполлон же оставался в Москве при доме.

Рябушинские выплатили Бондареву единовременное пособие в размере 20 тысяч рублей золотом, а не в «керенках», потому что к тому времени вовсю уже ходили «керенки», не деньги — простыни прямо, сам бери, сам режь. Кусок мыла — миллион. А завтра — полтора!

Директором АМО назначили инженера Клейна, литейщика, заведовавшего литейным отделом. Служащие прекратили забастовку. Приступили к сборке автомобилей, но события разворачивались так, что ни от Рябушинских, ни от нового директора, ни от заметно приосанившегося генерала Кривошеина, успевшего еще раз успокоить военное ведомство, ничего уже не зависело. Ровным счетом — ничего.

Накатывал шквалом Октябрь семнадцатого, время небывалых перемен.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ИСПЫТАТЕЛЬНЫЙ ПРОБЕГ

1

Самолет выруливает на взлет. Внизу, под фюзеляжем, тяжело и мягко подпрыгивают колеса. В багажном отсеке сотрясаются наши сданные чемоданы, приборы в деревянных сундуках, окантованных зеленым дюралем, ходит ходуном фотопленка в жестяных кассетах, похожих на плоские консервные банки из-под салаки, трясется Левина фотоаппаратура, которую ему не разрешили взять с собой в кабину. В оконце — синие рулежные огни но кромке бетонных плит, электрические, прожекторные отсветы на холодных самолетных плоскостях, фигуры бессонных техников, тяжелые автозаправщики с включенными подфарниками, а там, дальше — тускло горящие в ночи стеклянные плоскости ночного аэропорта.