— Война.

— Оставьте. Война войной. Наши союзники работают по десять часов, приближая победу. А русский работник производит гораздо меньше, чем француз или англичанин. Мы должны работать по двенадцать часов! Но попробуйте заикнуться об этом. «Война до победного конца!»

— Я бы не рискнул. Народ не хочет сражаться за интересы, выдвинутые сложными мотивами международной политики. Это для него непонятно. Это ему чуждое. Нужны идеи более близкие, доступные пониманию каждого солдата. Зачем ему победа? Что ему принесет «победный конец»?

— Мне говорили, в молодости кто-то был социаль-демократом, марксистом, — ладонью прикрывая глаза, вздохнул Сергей Павлович. — Мы не придали этому значения. В свое время.

— Социаль-демократ… Это общественное учение. Я о том, Сергей Павлович, о том только, что нельзя требовать жертву просто так. Задаром. Человек должен знать, ради чего все. И выбирать.

— А трудности военного времени?! А рост цен на кирпич, на цемент, на железо!

— Хлеб тоже подорожал.

— Распустили народ! Все подорожало! Попробуйте, однако, заикнуться правительству, что его одиннадцать миллионов не стоят теперь и половины. До каких времен дожили…

На бумаге и в мечтах все выглядело гладко. А наяву выходило все не так. В России шестнадцатого года можно было подобрать специалистов мирового класса, искушенных теоретиков, хитроумных изобретателей, металлистов таких, что лучше не бывает, а дело уже не клеилось.

…Февральскую революцию встретили как праздник. Как избавление. Летели в затоптанный снег царские портреты. Гремела «Марсельеза». Городовых били. Жандармов били. Сбивали с полицейских участков двуглавых орлов. И с орденов их спиливали, и с радиаторов «руссо-балтиков», чтоб ничто не напоминало о прошлом! «Долой царя! Свобода! Да здравствует Временное правительство!»

Кончалась зима, в морозном воздухе пахло весной, солнце сияло в сосульках, и на бульварах на припеке таял снег. Студенты ходили с красными бантами на груди, офицеры — с красными бантами. «От-речем-ся-от-ста-ра-ва-ми-и-ра…» — пел Сергей Павлович, шагая на демонстрацию в засаленном кожушке. (У шофера, у своего, что ли, одолжил?) И все погрязло в пустозвонстве, в безответственности, в говорильне. Слова, слова… И ничего, кроме слов!

Англичане задерживали выплату по займу. Военное министерство торопило с окончанием строительства. Генерал Кривошеин обиженно поджимал тонкие губы: «Дмитрий Дмитриевич, вы директор, и я вправе спросить вас со всей строгостью…» С ним первый раз и сорвался. «А идите вы, господин генерал, к чертовой матери! Вы что, не видите, что творится!» Тут еще Семен Семенович добавил вдруг: «Вам сорок тысяч платят. Немалые деньги…» Выгнал его. Вон пошел, гнида!

Летом «Русские ведомости», солидная газета, сообщили: «Машины для оборудования завода АМО уже прибыли в Россию». А 30 сентября немецкая субмарина потопила пароход «Тургай» с этими будто уже прибывшими машинами. Через месяц та же участь постигла другой пароход — «Барон Дризен».

Наступила осень, грязь и распутица. Не хватало ни кирпича, ни цемента. Теперь и битый и любой брали почем зря! Генерал-майора Кривошеина срочно ввели в правление. Купили с потрохами. Генерал должен был оповестить военное министерство, что работы ведутся в блестящем порядке. Прочно, красиво, чрезвычайно быстро, однако в срок завод пущен быть не может. Требуются отсрочка в полгода и новые кредиты, потому что в кузнице, прессовой, рессорной, отжигательной и литейной еще идет внутренняя отделка, кроме того, слишком много средств пошло на строительство домов для рабочих. Чур, чур, в те 11 миллионов эти траты не входили! Генерал все от него зависящее выполнил. И никому в голову не пришло проверить почему.

Зато директор Бондарев сидел в новом шикарном кабинете за столом из черного мореного дуба. Перед ним стояли глубокие кресла шевровой кожи, скрипучие, как новые сапоги. У стены — диван, не диван даже, а целое учреждение, с полочками, с зеркалами, все по вкусу Семена Семеновича. Уж не для себя ли Сикофант, серый человек, этот кабинет готовил? Ждал небось, когда наладится производство и посадят его на директорское место. А то с какой стати днем, ночью тихой сапой шастал по заводу, везде завел своих шпионов, за всеми присматривал, подслушивал. Но что можно было наладить? На АМО шли митинги. «Долой войну!» — кричали ораторы, и фабричные гудки со всей слободы покрывали их голоса сиплым, восторженным ревом. «Кончай работу! Все на митинг!»

В директорском кабинете пахло масляной краской. Каждое утро Дмитрий Дмитриевич первым делом открывал форточку. И тот, последний его директорский день начался с этого. Повесил пальто, подошел к окну, открыл форточку.

Внизу на каменном заводском дворе митинговали. Опять! Человек в распахнутом пиджаке, взобравшись на ящик, зажигал толпу. Вскидывал руки. То одну, то другую. Грозил кулаком. «Товарищи!» И тяжелое колыханье толпы заглушало его слова. Только — товарищи…

— Семен Семенович, что происходит сегодня?

— Как всегда, господин директор. — И ухмыльнулся. — Новостей никаких. Однако узнаю сейчас.

Что за времена навалились! Надо было сдавать первую партию в 150 автомобилей. Военные грозили судом и следствием. Положение исправил Степан Павлович. Сообразил, что можно покупать комплекты фиатовских грузовиков в Италии, цена была 11 тысяч за штуку, привозить в Москву, собирать и продавать по 14 тысяч. Выгода не слишком большая, транспортные расходы, сборка, но можно оттянуть время.

— Ловко, Степан Павлович, но…

— Никаких но. Я подписывал контракт. Юридически к нам не придраться. Пятьсот машин мы выпустим.

— Собирать — не строить, — поддакнул Сергей Павлович, любуясь братом.

— В добрый час.

На АМО пригнали автороту, двести с лишним солдат-механиков, распределили по заводу, на рабочих никаких надежд не возлагали.

— Надо закрыть ворота.

— Как это, Степан Павлович?

— Очень просто. Мы рассчитаем всех недовольных. В первую голову говорунов. Семен Семенович, есть такие? Говоруны?

Семен Семенович кивнул.

— Подготовьте списки. И уверяю, когда мы наберем новых, никаких «товарищей» уже не будет.

— Мы потеряем хороших работников!

— Не потеряем, Дмитрий Дмитриевич! Ничего мы не потеряем.

Толпа тяжело гудела внизу. Бондарев глядел в окно. Лицо оратора показалось знакомым. Где ж он его мог видеть? На заводе, нет? Где ж он его видел? (А то, что видел, уже не сомневался.) В Риге? «Пущай Бондарев сюды выйдет!» — донеслось со двора.

От него все чего-то требовали! Рабочие — повышения расценок и восьмичасового рабочего дня, военные — готовых автомобилей, правление — скорейшего окончания работ и строжайшей экономии во всем, как будто он всесилен и все зависит только от его желания. «Бондарева сюды!» Закрыл форточку. Терпи, казак. «Вам же сорок тысяч платят, Дмитрий Дмитриевич…» Сел за стол, ближе подвинув тяжелое кресло, начал готовить расчет на установку двух молотов. Бетонировать надо было фундаменты, и как назло крутилась в голове неизвестно откуда взявшаяся строка: «Не повезут поэта лошади… Не повезут поэта лошади… Не повезут поэта лошади, век даст авто для катафалка». Вспомнил, это ж Северянин, поэт, эго-футурист. Бог мой, что за придурь! Только задумался, влетел Семен Семенович.

— Господин Бондарев… Скорей, скорей!

— Что скорей? Семен Семенович, успокойтесь.

— Бунт будет! Бунт!

— Какой бунт, что вы?

— Дмитрий Дмитриевич? Не ровен час. Может, уедете, а? Макаровского… Сергея Осиповича… только что… на тачке вывезли. На берег и — скинули там!

— За что они Сергея Осиповича? Нелепость какая.

— Скорей! Скорей! Дмитрий Дмитриевич! Он им сказал, — что они, видите ли, господи, не умеют мыслить! Грозят по отношению к вам применить силу! Ну, давайте же! Выйдем отсюда…

— Это еще зачем?

— Дмитрий Дмитриевич… Господин Бондарев! Я не могу гарантировать вам неприкосновенность! Я…

— Идите занимайтесь своими делами.