Въехали в Тюфелеву рощу. Вековые сосны стояли в снегу. Дальше пути не было. Из деревянной крашеной будки выскочил сторож, но, узнав Рябушинского, ближе подойти не решился. Стоял в стороне, таращился, скинув шапку. Ветер с Москвы-реки трепал его редкие, слипшиеся волосы. Человек каменного века.

— Вот, — сказал Сергей Павлович, — здесь и будет наш город заложен.

— Место вполне подходящее, — оживленно отозвался Бондарев. — В натуре даже лучше, чем на планшетах. Прекрасно!

— Старались, Дмитрий Дмитриевич.

Вечером Петр Платонович рассказывал братьям о новом директоре и сам удивлялся:

— Совсем молоденький! Ну, что наш Васька! Мальчонка, форменно.

— Выучилси…

— Сродственник, может, — вставил Трепьев. Он очень любил разговоры о начальстве, сидел у двери, ждал подробностей. Изнывал весь. — Племяш, может, дилехторский доверенный? А сам дилехтор позже пожалует?

— Место, говорит, отличное. Строиться будет хорошо, окружная железка рядом, подъездные, значит, путя, как надо.

— Ага…

— Ну и намеревается сразу же, как снег сойдет, земля подсохнет, давать полный разворот. Народу пригонят много.

Редькин-пашá просветлел лицом. Защелкал глазами, соображая, сколько можно еще пустить постояльцев.

— А насчет платить говорили чего? — поинтересовался Михаил Егорович. — Жизнь ныне не в пример.

— Карасин подорожал!

— Сиди уж! Ты сейчас богатым станешь.

— Да уж… — застонал Редькин. — В чужих руках огурец…

— И вот, забыл, будут броневые машины строить. О том, как разговор вели, но не то чтобы завтра, а с прицелом.

— Ну-ну…

— Немцу-то надо отпор давать, — вставил Трепьев.

— Поди-ка ты, хозяин, к бабе своей, а? — посоветовали ему.

— Пускай сидит.

— Однако, скажу, Бондарев головастый, видать. Сергей Павлович перед ним ластится, все — вежливо! А он зря слово не обронит. Бубнит свое и в лице строгий. Цену себе понимает!

— Небось на жалованье брали в сорок тыщ! — вставил столяр Смирнов, до этого тихо сидевший в сторонке.

— В сто!

— Иди ты в… Сорок тысяч и сто рублей за каждый готовый автомобиль! Это потом.

Все согласно закивали, но никто не представлял, какое затеяно дело и какие силы уже сдвинуты к рубежу, чтоб в один момент сразу же прийти в движение и начать.

Еще не успели сойти снега, еще лед на Москве-реке не сдвинулся, не поплыл вниз, по зимнику, по рыжей тропке на льду ходили в слободу молочницы с Большой Тульской, звенели мятыми ведрами, а уж в Тюфелевой роще ударили первые топоры. Застонали пилы, приезжий люд с утра толпился у конторы. Нанимались. Показывали, кто что умеет, во что горазд, получали задаток, устраивались с жильем.

Об официальной закладке сообщили только летом. Там были какие-то свои соображения. Не шибко спешили. Но в четверг 21 июля в газете «Русские ведомости» поместили известие о том, что в Тюфелевой роще за Симоновским монастырем при большом стечении публики произошла закладка первого в России автомобильного завода.

Накануне в солнечный ветреный день у деревянного барака, обшитого вагонкой, где размещалась заводская контора, собрались приглашенные на торжественный молебен господа акционеры, крупные пайщики, цвет московского купечества, должностные лица.

К моменту официальной закладки строительство шло уже полным ходом. Тянули стены основных цехов. Вверху, на лесах, матерились бородатые каменщики. «Лябастру давай, сучий род!» — кричали. Жилистые плотники в пропотелых рубахах, раскорячась, обтесывали сосновые стволы, сбивали опалубку; взблескивали на солнце затертые до серебряного лоска лопаты, артели грабарей и землекопов корчевали пни, грузили на подводы бурый московский суглинок, и господа десятники в сапогах, в жилетках поучали: «Хватай больше, кидай дальше, пока летит — отдыхай!»

Стройка не затихала ни днем ни ночью. Военному министерству торжественно было обещано, что первые автомобили завод АМО выпустит ровно через год, к июлю семнадцатого…

Директора правления Сергей Павлович и Степан Павлович принимали поздравления по случаю торжественной закладки. Должны были подъехать московский градоначальник, свиты его императорского величества генерал-майор Шебеко, губернатор камер-юнкер Татищев, городской голова Чесноков, сосед Бондарева. (Такой чести удостоился: с самим городским головой в одном парадном на Поварской жил!) По окружной железной дороге тащился маневровый паровозик «кукушка». У заводского причала на Москве-реке покачивались баржи с песком. Из Симоновского монастыря, приглушенный расстоянием, доносился колокольный звон. Звонили по поводу ильина дня. Под ногами путался Семен Семенович — Сикофант. И чего это ему взбрело вперед лезть, всегда такой тихий, незаметный, а тут подменили.

— Дмитрий Дмитриевич, я торжественное слово хочу сказать. Русский автомобилизм — это как тот богатырь, который тридцать лет и три года на печи сидел сиднем, понимаете ли…

— Он что, дебилом был?

— Нет, но…

— Я не любитель торжественных речей. И особенно аналогии мне не нравятся.

Нервный выдался денек! Ничего не скажешь. Работа не прекращалась. Пришла телеграмма из Дании. Там заказывали прессовое оборудование, и не все получалось, как хотели. Надо было готовить ответ, а тут привезли кирпич, и много оказалось битого. Груженые подводы стояли у ворот. Принимать отказались. Послали за поставщиком, пусть сам своими глазами посмотрит. «Не брать ни под каким видом», — приказал. Утром звонила Лиза. «Митя, ты только не волнуйся». И обещала приехать. Глазами он искал ее среди гостей и не находил. Его волновали результаты переговоров с английской фирмой «Де-Джерси» на поставку оборудования. Представитель фирмы стоял рядом со Степаном Павловичем, оба в равной степени толстые, оба в смокингах.

За казенный счет Рябушинские совсем не прочь были тряхнуть мошной. За океаном покупали зуборезные станки «Глиссон», которых в Старом Свете еще не знали. АМО должен был стать первым европейским автомобильным заводом по уровню своей станочной оснащенности. И корпуса строили с небывалыми новшествами, предусматривали стеклянные фонари на крышах, непересекаемые внутризаводские пути, целую систему подземных коммуникаций. Ни на «Бромлее», ни на «Гужоне» такого и в помине еще не было. Их называли американцами.

Строганов в новой инженерной фуражке, в строгом костюме по случаю праздника, слонялся среди знатных гостей, руки в карманы, бормотал под нос: «Один американец та-та, тара-та-та…» Пробрался к нему. «Митя, там тебя дама спрашивает. С цветами».

— Лиза, зачем цветы? С какой стати, я ж не актер… В самом деле…

— У тебя такой праздник! Ты такой счастливый, Митя. — Лбом коснулась его плеча. Ресницы. Запах духов. Так вот все сразу! Зачем, господи! Зачем? Ему половины хватило бы. Четверти даже. — Я смотрю на тебя, ты такой счастливый…

Наверное, он и в самом деле выглядел счастливым в тот день. Ведь что такое счастье? Это то, что было, или то, что будет? А то, что есть, — это что? Это — жизнь. Так он думал тогда. Его мечта сбывалась! Он свой завод строил. Но уже через полгода стало ясно, что не совсем то получится.

В русские порты, в таможни шли грузы для АМО. Шли дальним кружным путем через нейтральные страны в Архангельск, во Владивосток, в Колу. Железные дороги были забиты первоочередными военными грузами, не хватало вагонов, не хватало паровозов. Станки, за которые платили золотом, прибывали в Симоновскую слободу с опозданием, а зачастую терялись в пути. Где, что, на какой станции, поди разберись! Стройка, так бурно начавшаяся, вдруг споткнулась, перешла совсем в иной ритм. Четко налаженный механизм проворачивал свои шестерни вхолостую.

— Полета не вижу, — говорил Степан Павлович. Он только что вернулся со стройки, галоши в грязи. — Я не понимаю, почему все глохнет. Мы платим вдвое больше, чем кто бы то ни было. И у нас не хватает ни рабочих рук, ни материалов.

— Еще есть время. Пока последовательность этапов не нарушается.

— Я о другом, Дмитрий Дмитриевич. Можете поверить мне, что такой апатии я еще не видел. Всем на все наплевать!