Водитель автобуса между тем стоит в распахнутой куртке, в шляпе, разводит руками и со спины ни дать ни взять похож на ямщика.
Как ни странно, но на поверку оказывается, что все мы много о них знаем. Песни поем — «Степь, да степь кругом», «Вот мчится тройка почтовая…», «Ямщик, не гони лошадей…», стишки помним, картинки…
— Вы слышали анекдот про малого, который в Японию на «Запорожце» приехал? Смех… А про корову? Про корову нет? — интересуется Женька, оборачиваясь.
Есть еще песни «Черны вороны, кони мои», «Когда я на почте служил ямщиком»…
— Ну, стоит мужик с коровой, голосует до базара, — начинает он, поняв, что я не прочь послушать про корову. — «А куда буренку-то?» — «Да за веревку привяжем, и лады», — мужик отвечает, только просит быстрей ехать и все спрашивает шефа, как там в зеркале корова. Шеф: ничего, говорит, и ничего. Мужик просит скорости добавить. Под восемьдесят едут уже. «Ну, как там буренка?» Шеф отвечает, нормально, бежит, только язык на сторону вывалила. «Ой, родной, — мужик просит, — добавь газку. Это она нас обгонять намерена, указатель включила».
Женька смеется и крутит головой. А я этот анекдот, по крайней мере, раз сто слыхал да и в лучшем исполнении. Посетители нашего информационного издания чем-чем, а таким материалом снабжают нас своевременно, Я думаю, какие еще есть песни и стихи о ямщиках. Ну конечно! Эпоха целая. «Слышишь ветер в поле… Ваня громко плачет…» А дальше? Там о любви, о душевной тоске что-то. Забыл! Но ведь помнил. А часто ли мы вспоминаем о душе того парня, который, привалив к обочине, встал ногами на передний бампер, свесился в моторное нутро и возится там в спешке, до крови раздирая пальцы, испачканные машинным горелым маслом. Или стоит он сейчас у светофора, ожидая зеленого. Или гонит по трассе, современный гужевой, воспитанник автомобильной школы ДОСААФ, хозяин каких-нибудь двухсот всего-то лошадей, спрятанных под капотом его грузовика. Вот он мчит по бывшему Питерскому тракту, давно переименованному в Ленинградское шоссе, и вопрос возникает такой: похож он на того Кузяева или нет? Что у него там? В душе? Какая степь, какая метель метет, с чего надо начинать, чтоб выяснить?
Андрей Платонович Нагель, маленький лысый господин, говорил про себя, что похож на истертый дорожный чемодан. Дамы улыбались. Энглизированные петербурженки, любительницы автомобильной быстрой езды.
Весь какой-то незаметный, Нагель тем не менее был очень щеголеват и даже лих, но это замечалось не сразу.
От Андрея Платоновича пахло французским «Шипром» и бензином, усы он стриг коротко, по-фельдфебельски, а во всей его маленькой, ладной фигурке было много спокойной решительности, которая так нравится детям и воспитанным женщинам. При этом Андрей Платонович сам монтировал и менял в пути шины, находя это занятие самым приятным в автомобильной езде, потому что оно воспитывает волю и совершенно несгибаемую стойкость.
— Нет, нет, — говорил Нагель, резко отставив в сторону стакан с чаем, — автомобиль решительным образом вступает в свои права! Желание Руссо-Балта заполучить хороший заказ и начать постройку отечественных автомобилей на самом высоком уровне техники продиктовано потребностями времени. Автомобиль перевернет все и поставит на свои места.
Собрались у Цецилии Михайловны на Сретенке, в квартире, заставленной фарфором и бронзами.
Эта Цецилия Михайловна, дама-инженер, красавица с божественной грудью, кончила курс в Базеле и держала у себя дома инженерный салон. Ее супруг, всегда испуганный господин, похожий на встрепанного мокрого зайчонка, был приват-доцентом, его всерьез не принимали. Супруг, затравленный, сидел в уголке, помалкивал.
У Цецилии Михайловны Кошелевой собирался цвет инженерной Москвы. Бывали чопорные электротехники от Вестингауза, технические аристократы, шумные металлурги с «Гужона», механики с «Бромлея», сытые путейцы от фон Мекка. Она была очень хороша собой. На людях умна и воспитанна. Разбиралась в инженерных тонкостях, что, согласитесь, для женщины само по себе редкостный дар, и бредила электричеством. Химией и электричеством, потому что только химия и электричество сделают человека всесильным, а женщину освободят от унижений кухни, экономической зависимости, домашнего хозяйства и самой семьи. Но семьи в пошлом понимании отжившего девятнадцатого века. Детей будут сдавать в коммунальные интернаты, где воспитывать на казенный счет. Всех одинаково, чтоб только способности и такие ценные качества, как трудолюбие, целеустремленность, энергия, возвышали человека.
Одно время Кирюшка Мансуров был страстно, в нее влюблен. Как-то в кабинете приват-доцента среди умных книг и гравюр в модных полированных рамках они разговаривали о возможностях воздухоплавания, и Кирюшка не выдержал.
Горела настольная лампа. За окном стыла ночь. Приват-доцент позевал, позевал, извинился и отправился спать.
— Это так прелестно летать в эфире, — шептала Цецилия Михайловна и крутила на пальце золотое колечко.
Кирюшка поднялся из своего кресла, и вдруг в одно мгновение дама-инженер оказалась на ковре. Запомнились ее бедра, обтянутые тугим шелком. Кресло упало с грохотом. Задело за шнур. Лампа погасла. «Божество, волшебница…» — шептал Мансуров, целуя ее руки, плечи, волосы, пахнущие электричеством, воздухоплаванием и черт те знает чем еще.
Но не такова была Цецилия Михайловна Кошелева, дама-инженер, кончившая курс в Базеле. Она легко отстранила Кирюшку и встала во весь рост.
В окне сияла луна, качался тусклый сретенский фонарь, водянистым светом заливая комнату — потолок, белые печные изразцы. Но не долго. Цецилия Михайловна включила лампу. «Любимая…»
— Оставьте меня, — сказала она строго. — Вы любите во мне тело, — тут она дотронулась до своей божественной груди, похожей на торт, и на облако, и еще на что-то неземное. — Я знаю, что вам надо от меня, Кирилл Михайлович, но я люблю… мужа…
Во втором часу ночи вертлявая горничная, закусив губку, чтоб не засмеяться, подала Кирюшке шляпу и перчатки. «Адью», — сказал он хрипло и положил ей в кармашек три рубля. Гусар! Она сделала книксен.
С той поры хозяйка инженерного салона начала называть Кирюшку «мой друг» и при этом смотрела на него печально и нежно. Ждет второго штурма, но дудки, решил он. С нас хватит! Не по нам эти бастионы.
— Там большой изыск, — рассказывал он Мите Бондареву. — Там таких людей увидишь, Митька, что ни в сказке, ни пером…
— Ну-ну. А Нагель часто там бывает?
— Не знаю. Он ведь в столице проживает. В Москве проездом. Обещал быть непременно. Решается судьба отечества. Или мы выходим на дорогу прогресса, или погрязаем в болоте. Андрей Платонович настаивает, что не будет автомобиля — не будет России. Вот такая вот альтернатива у него.
— Решительно!
— А ты думал.
К Цецилии Михайловне прибыли вчетвером — Мансуров, Бондарев, Макаровский и Строганов — и сразу же потерялись среди блестящих взрослых инженеров. В душистом сигарном дыму. В оживленном гуле голосов. Исчез безукоризненный пробор Макаровского, нетерпеливость Строганова исчезла, а Кирюшка превратился сразу в пай-мальчика. «Здравствуйте, господин Рябушинский… Здравствуйте, ваше превосходительство. Здрасте…» Митя растерялся.
Они оказались в большой комнате с тяжелыми шторами на окнах. В центре над столом, застланном белой камчатой скатертью, парил шелковый абажур, посредством цепочек и противовесов спускаемый и поднимаемый на заданную высоту. Абажур являл собой последнее достижение в индустрии домашнего комфорта. Вокруг стола в вольных позах, нога на ногу, с сигарами и без сидели господа инженеры, удивляя сдержанностью жестов, белизной манишек и твердостью крахмальных манжетов.
Только что у Цецилии Михайловны выступал некий исследователь индийской магии и теософии профессор Эртель, а потом как раз собирались послушать про автомобиль, но Нагель запаздывал.
То, что поведал Эртель, взбудоражило инженеров. Да и как иначе! Профессор объяснял, что в санскритском языке буква «л» имеет двадцать два различных звуковых выражения, и произносил двенадцать. Получалось что-то вроде эль, ель, оль… это ж черт ногу сломит, язык не повернуть. Ну да ладно. Негодование достигло максимума, когда инженеры услышали, что в индийской арифметике не четыре простых действия, а шесть!