Пришел казак на побывку, Митьки Ланшина сын, и рисовал, какая жизнь в городах, какие там беспорядки чинят стюденты от себялюбия, как идут против царя, устоев, и приводил, как в той когорте родной станичник Бондарева Дмитрия Дмитриевича сынок! Так-то вот в городах учатся… Казак, сын казака против царя! Куда больше? Но своя кровь. Молодо-зелено. Конь вон о четырех ногах, да и тот… «Митя, Митя… В какую ж ты компанию попал», — только и сказал. И простил блудного сына. Развел руками: «Каково накрошишь, таково и расхлебаешь. Чего уж тут, сам виноват».

Но прощеный сын вдруг объявил о женитьбе и жену взял… хохлушку! Что хуже, выбирай? Это ж как тот басурманин, которому во сне кисель приснился, да ложки не было, а с ложкой лег — не видел киселя! Кисель бар, ложка ёк, ложка бар, кисель ёк! Но за жену особо ругать было нельзя: в свое время Дмитрий Дмитриевич-старший женился на турчанке. Привез из похода. Ничего, жизнь прожил. Но ведь то — с сиротой, а тут родственники будут. Понаедут, песни спивать начнут. Хохлы. Не дело…

Сидели ввечеру на лавочке. Весенний ветер вышибал слезу. Грачи устраивались спать, рассаживались по деревьям. Солнце падало за Дон.

Эскадра шла к Цусиме. Но про Цусиму и слова еще сказано не было. Где она Цусима, японское место, кто знал…

Эх, Митя, Митя, женитьбу тебе отец не простил! На инженера можно поучиться год там или два и бросить, если что не так, и вернуться на землю в казацкое лоно, а жена на всю жизнь. На хохлушке женился… Казак…

4

Первые трамваи появились в Москве накануне нового, двадцатого века. Века электричества, клепаной стали, новых скоростей, новых возможностей и равного комфорта для всех. Трамвай и демократия, трамвай и воспитание нового гражданина — темы газетных выступлений. Возникали надежды: трамвай научит нас, русских, бытовой культуре. Господа, трамвай — это не телега… И на банкете, устроенном городской думой в честь открытия первой трамвайной линии, говорилось много слов, поднималось много тостов. Событие требовало того.

Подавали консоме Барятинский, бафер де Педро, шофруа из перепелов, соус провансаль, осетров а-ля Рюс на Генсбергсне… А на десерт фрачные официанты с непроницаемыми лицами, в ногу вынесли на серебряном блюде торт в виде трамвая. Он был с шоколадными колесами, с шоколадной дугой, весь увитый цветами. Ура! — кричали гости и кидали салфетки. Трамвай вкатывался в московскую жизнь торжественно и солидно. Не как-нибудь.

Рельсы первой линии пролегли по булыжнику Малой Дмитровки от Страстного монастыря на Бутырки, и первый лакированный вагон, искря на стыках, посверкивая зеркальными окнами, покатил, покатил прямо в двадцатый век. Но это был паровой трамвай.

— Эко чудесно, — говорили, глядя ему вслед. — Эким фондебобером наяривает!

— Ой, господи, грех-то какой… Сказано в Святом писании, что землю железом опутают, это трамвай! И понизу и поверху потянул, змей!

— Это еще не факт. Это еще нужно подождать, — отвечали.

Так или иначе, но московский трамвай никого не оставил равнодушным. Тем более потянулись над рельсами электрические нити.

Первый всплеск трамвайного бума пришелся на начало нового столетия, когда Москва дала небывалый разворот своим фабрикам, заводам, мануфактурной, оптовой и розничной торговле. Новые отношения требовали нового транспорта. Конь медленно сдавал позиции бездушному электричеству. Приунывшие извозчики смотрели на трамвай как на врага.

— Да чего ты зубами скрипишь, Вань, девку он у тебя, что ли, увел, трамвай?

— Тьфу, срам-то какой! Едут все вместе. Испарение тел… Жмут друг друга, — отвечал Ваня и дергал вожжи.

Московские юмористы вовсю взялись за трамвай. В трамвае толкались, флиртовали, прелюбодействовали, наступали на ноги, били по зубам, делали предложения… Чего только не происходило в трамвае.

До призыва на флот Петр Кузяев был живейным извозчиком. Ванькой. Кроме ванек, были еще лихачи. Но те имели кровных лошадей и экипажи в лучшем виде, за что и цены рвали с седоков — будь здоров! А Кузяевы ездили в Москву на заработки на своих деревенских конях. Без шику.

Отец, Платон Андреевич, тоже был извозчиком. Но гужевым. Возил грузы по Рязанскому тракту и по Владимирскому и однажды на Вороньей улице во время страшного пожара, опустошившего Рогожскую заставу, сдвинул воз в триста пудов. Толпа ахнула!

Рогожская сторона лежала за Яузой, в сонном отдалении от шумного центра. Здесь жили купцы-старообрядцы, патриоты древлепреправославной веры. Не курили, не пили, боже упаси! В баню шествовали со своими медными тазами, чтоб не пользоваться общими банными шайками, те были — «никонианские». Грех какой! Но кроме купцов жили в Рогожской люди, профессия которых была ездить по дорогам. Может, из-за них главная улица слободы называлась Тележной. В торговые дни всю ее заставляли телегами, кибитками, дрожками, на столбах развешивали сбрую, хомуты, дуги, расписанные лазоревыми да золотыми цветами. С утра гудели на Тележной продавцы, покупатели. Трактиры, пивные, полпивные, штофные лавочки, портерные, питейные дома — все битком. Народу — не протолкнешься. Тут же жулье шмыгает. Карманники и по возам. «Имел бы я златые горы…»

Платон Андреевич Кузяев снимал квартиру на постоялом дворе в конце Тележной на углу Сенной. Жил там народ обстоятельный, все гужевики, а хозяева — староверы. Самого звали Иринарх Капитонович. Имя такое получил в святом крещении, и принимала его мать Пульхерия, крепчайший столп древлего благочестия, гордость Рогожского богадельного дома.

В дорогу собирались без суеты. С ночи кормили лошадей сухим овинным овсом, проверяли поклажу, увязывали возы. За стол садились затемно.

Помолившись, ели щи с солониной. Затем картофель жареный. С салом. Затем — гречневую кашу с говядиной. Не спеша. Затем за гречневой ели пшенную с медом. Отпускали кушак. Ложку облизывали с чмоком. Вообще во всем была округлость движений. Мягко вытирали волосатый рот, икали в лапу. Лишних слов не говорили. Гужевой промысел приучал мужчину к молчаливой обстоятельности.

Сколько верст прошагал Платон Андреевич один рядом со своим возом! Метет пурга, слепит, а он идет себе в валенках, голову пригнул, воротник поднял, и хоть бы хны ему. На усах, на бороде иней. Лес при дороге весь в снегу. Вдали красный морозный закат, горит окно невидимой еще деревни, а он на воз не сядет. Ни, ни… Бережет лошадь. Своя… Идет, хрупает валенками.

Скрипит под полозьями снег, звякает застуженный колокольчик. По этому колокольчику, заслышав издали, выходит на крыльцо хозяйка постоялого двора, закрывает свечу от ветра, кланяется.

А уж там одна девка щи ставит, другая — постель стелит. Бегают босые по вымытому полу. «Милости просим, сокол ясный… Заждались…»

Встречались Платону Андреевичу в его странствиях и лихие люди. Выскакивали из леса с дубьем. Глазами сверкали. «Поберегись, дядя!» Тогда брался Кузяев за рычаги. Силы был значительной, и случая такого не представилось, чтоб не довез он товара во Владимир ли, в Нижний ли Новгород на ярмарку к Макарию или в южные сытые земли на Воронеж, до Киева и до Одессы… И неведомо ему было, степенному, что по этим же трактам, только найдя новое словечко — «трасса», родной его внук поведет машину, именуемую автомобилем.

Гужевые извозчики считались в крестьянстве людьми состоятельными. Но кончили строительство Нижегородской железной дороги, поставили вокзал. На топкие яузские берега упал паровозный дым, и опустела Рогожская сторона. Гужевой промысел захирел. Какое там никонианство? Какой грех? Диавол, дыша сатанинской яростью, смотрел на мир желтыми паровозными огнями. Теперь на Тележной улице держались только ваньки живейные. А это разве извозчик в сравнении с тем, что было? Кишка тонкая, душа хлипкая…

Сын Платона Андреевича Петр Платонович пошел в живейные. Гужевых он не застал, а в лихачи не вытянул.

Лихачи, те все больше селились на Ямских, на Бронных, в Дорогомилове, ближе к богатому седоку, а на Рогожской, на Тележной улице, на соседней Вороньей и в Хиве жили ваньки. Чуть свет трогали в город на биржу. Их еще называли — иваны. «Эй, иваны, — кричал веселый лихач, — с самого ранья без почина стоите?» Ему отвечали сквозь зубы: «Вались… Эко разъелся, мурло масляное… Поганец».