Оба инженера выглядели до неприличия молодо. Одного звали Василием Ивановичем Строгановым, Базилем, другого — Сергеем Осиповичем Макаровским. Но в первый момент Митя ни имен, ни фамилий, ничего не запомнил.

Мансуров, взобравшись на шоферское место, нажал на акселератор, мотор принял обороты, загудел, и авто, рывком взяв с места, подпрыгивая, покатился.

Описали по площади широкую дугу, и дугой же поплыли купола, окна, весенние лужи. Со всех сторон ударили московские ветры. Запомнилась скорость, тряска, запах газолина, и черная старушка на углу стояла, крестилась, старая: что еще за наваждение такое, антихристов снаряд катит!

Выскочили на Садовую. Набрали скорость и через каких-нибудь полчаса ехали уже по Тверской, обгоняя желтые с красным трамваи и рессорных лихачей на дутых шинах. На дутиках. У заставы свернули на Брестскую, а там было рукой подать до меблированных комнат, именуемых «Смоленск».

Ворота стояли настежь. Не сбавляя скорости, Кирюшка круто повернул и, ворвавшись во двор, осадил машину возле экипажного сарая.

— Приехали, ваше благородие! Вылазьте.

— Ты настоящий шофер, Кирилл! Я такой езды не видывал, вот тебе честное слово! Когда только ты выучился?

— Выучился, Митрич, выучился. Нужда научит. Зайца сельтерскую заставили разливать, косой боялся: шипит. Так били промеж ушей, и вот, превозмог! И еще теперь спички зажигает.

К автомобилю между тем подскочили два дерзких лакея. Рожи мятые. Подхватили чемоданы, понесли. «Кирюша, куда это они?» — «Ничего, разберемся». И от всей этой скорости, вдруг обрушившейся на него, Митя совершенно растерялся.

Жил Мансуров в третьем этаже. В его аккуратном номере у окна, завешанного густым тюлем, в зеленой кадке стоял фикус. На стене — ковер с русалкой. Возле печки на полу — березовые дрова. На случай, если станет холодно.

Старик половой принес самовар и еще блюдо с теплыми калачами, с маслом. «Благодарю, любезный, нам нужно быстро», — распоряжался Мансуров. Надо было отметить встречу. Друзья не виделись год с лишним, а это в молодые годы — срок.

Крикнули «ура!». Затем, утолив первый голод, не сговариваясь, оба инженера — уж как им хотелось выглядеть солидно! — но поснимали-таки черные свои пиджаки, расстегнули воротнички. Разговор начался о самом главном.

Заговорили о войне, о судьбах России, и, между прочим, сказано было, что, если б у нас отношение к инженерии и технологиям было иное, мы бы не имели позора Артура и Ляояна!

— Маленькая Япония сильней нас, господа, своей технической, да, да, организованностью. Инженерным подходом к делу!

— Дудки! Духом она нас сильней! Мы не знаем, за что воюем.

— Как же… За концессии по реке Яйлу, пропади она пропадом. Своего леса у нас, вишь, мало. Нам того кедрача подавай.

— Ельника.

— Прав старик Драгомиров: эта война макак с кое-каками — наш позор. Все у нас кое-как, а двадцатый век — век инженерии! Электричество, экспресс, телеграф, телефон… Что еще назвать? Все это меняет уклад жизни, а мы не успеваем, — сказал Макаровский, вздохнув печально. Был он рассудителен и, в отличие от своего коллеги, говорил неторопливо и сдержанно. Зато его коллега Базиль Строганов обладал характером совершенно необузданным. На лекциях он спорил с профессором Бенелюбским, тихим стариком в ермолке, не слишком талантливым механиком, но, в общем-то, милым человеком, и пытался на старости лет наставить его на путь истинный, предлагая по-новому считать многопролетные балки, но при этом в весьма решительных выражениях. «Ой, боюсь!» — охал профессор, пробуя свести все к шутке. Но Строганов крыл дальше. Его тогда чуть не исключили. Обошлось как-то.

Широкоплечий, с крепким затылком, стриженный под бокс, Базиль сидел, навалившись на стол, и в его татарских глазах полыхала всеразрушающая решительность. Он рвался в бой. Он знал про Бондарева, что Митя большое дело затевает.

К слову, инженер Василий Иванович Строганов был удивительно похож на писателя Куприна. Через десять лет, когда он станет знаменитым инженером, будет служить в Питере, на Невском его остановит цирковой человек, лукавый клоун Жакомино. Жакомино поклонится жене Строганова, а его ударит дружески по плечу: «Саша, так нельзя… Я тебя давно не видел…» Строганов попытается объяснить, что его зовут Васей, а не Сашей, это Куприн — Саша, но бывалый Жакомино подмигнет хитро и скажет шепотом: «А дамочка первым сортом. Прима! Но ничего, ничего… Я — могила!»

Но это через десять лет случится, а тогда в «Смоленске» спор разгорится не на шутку.

— Вспомните меня! Дойдет наша Вторая эскадра до японских вод, — кричал Кирюшка, — и тогда посмотрим, чья взяла! Мы — великая страна!

— Я сомневаюсь в успехе, — сказал Макаровский сухо.

— А я вообще желаю, чтоб мы проиграли эту войну! — пугаясь своей смелости, воскликнул Строганов. — Посудите, господа, что может принести победа? Усиление реакции? Триумф самодержавия? Чем хуже, тем лучше!

— Ну, знаешь ли! — возмутился Кирюшка, закусывая солянкой по-бородински. — Тебя послушаешь…

— Вас всех тянет на эмоции, на романтику, а я инженер, я ищу в явлениях рациональное начало. Меня вашими красивенькими словечками не купишь! Мне дело подавай. Что даст победа? Давайте прикинем.

— Мы не победим, — кисло улыбнулся Макаровский, и черные усики над его тонкой губой дернулись брезгливо. — Эта война проиграна, но неужели там, в верхах, не сделают выводов? Еще как сделают! Будьте покойны. Трон закачается.

— Да не почешутся они. Им и так хорошо.

— Однако отношение к технике как к таковой и к инженерам должно измениться, — уверенно сказал Митя Бондарев. — Инженер у нас образованный лакей. Кушать подано — вот и вся его роль. Я знаю поручика по инженерной части, у нас же в Харькове кончил курс, сейчас служит во флоте, так он писал мне: их с доктором хоть и пускают в кают-компанию, но именуют «березовыми офицерами». Они второй класс. А первый — господа аристократы, те чумазым делом заниматься не желают. Так вот это отношение должно перемениться.

— Сто лет!

— Нет, Базиль, жизнь заставит изменить эти взгляды гораздо скорей. Только индустрия спасет нацию. Митька прав.

— Вот проиграем мы эту войну…

— Да как же тебе не стыдно, Базиль, ты ж русский человек!..

— Ребята, не устраивайте себе мозговую грыжу, — отмахнулся Мансуров. — Тут сидит перед нами наш гость Дмитрий Дмитриевич Бондарев. Спросите меня, почему он приехал в первопрестольную?

— Кирюша, зачем, право… — застеснялся Бондарев. Он еще не привык к вниманию.

— Нет, нет, задайте мне этот вопрос, — настаивал великий спортсмен, — задайте, и я вам отвечу. Одолжите меня вниманием. Он приехал… чтоб встретиться… с господином…

— Нагелем! — хором ответили инженеры.

Расхохотались. Захлопали в ладоши. Браво! Кирюшка ни капельки не смутился, только хмыкнул. Он не умел хранить тайн. Он давным-давно проболтался и сам забыл, когда и как, а господин Нагель был настолько знаменитой личностью, что одно только его имя, пусть вскользь упомянутое, не могло кануть бесследно.

Андрей Платонович Нагель, петербургский житель, издавал и редактировал журналы «Автомобиль», «Аэроавтомобильная жизнь», «Спорт» и «Двигатель». Он был членом технического комитета Императорского русского автомобильного клуба и членом правления того же клуба. Впрочем, есть мнение, что это чуть позже, году в седьмом, ввели его в тот комитет. Но уже тогда, когда Мансуров встречал в «Смоленске» Митю Бондарева, Андрей Платонович считался почетным пионером автомобилизма в России с 1897 года.

Он закончил юридический факультет Петербургского университета, работал в министерстве путей сообщения, почти сделал карьеру, но однажды в серый дождливый день, сидя у себя в присутствии, он вдруг понял, что жизнь проходит, бросил все к чертовой матери, псу под хвост — нате, давитесь! — и с должности столоначальника сел за руль автомобиля, чтоб стать профессиональным автомобилистом-гонщиком, шофером и путешественником.