Поезд медленно тронулся, Нюрка пошла, а потом побежала за вагоном по лужам. Денис стоял на подножке, — там еще ребята стояли, — высовывал лицо из-за чужих плеч, махал рукой и чего-то кричал, кричал, но уже слов нельзя было разобрать. Играл оркестр, гудел паровоз.

16

Бригада сфотографировалась рядом с новым мотором, только что привезенным с испытания. Так получилось, что в июне тридцатого года в самый разгар первой летней жары подводили итоги конкурса молодых ударников, и комсомольская бригада Степы Кузяева получила — бывает же такое — первую премию.

В цех явился хромой фотограф, тот, что и на вокзале снимал, молча установил деревянную треногу с аппаратом, накрылся черной тряпкой, чтоб не отсвечивало, всем велел улыбаться. «Спокойно… Снимаю…»

— Товарищ фотокор, разрешите, я его вытру, — предложила Нюрка смущенно и кокетливо, будто это не мотор, а самовар и все собрались у нее дома пить чай с ватрушками.

— Так даже лучше, — подумав, ответил фотограф. — Сразу видно, на рабочем месте, не надо, барышня. — И посмотрел на Нюрку с многозначительной грустью. Тоже еще ухажер!

В тот же день назначено было собрание в Зале ударника, Степе как бригадиру полагалось говорить речь, а времени для подготовки дали один день, и Степа хотел начать с международной обстановки, рассказать кратко о значении грузового автомобиля для развития промышленности и смычки города с деревней. Затем хотел перейти непосредственно к задачам реконструкции, рассказать, как поднялось ударничество на АМО вообще и в отделе шасси в частности и как была достигнута высокая производительность на сборке моторов. Сидел за столом, писал. Отец, убирая ужин, посоветовал:

— Ты особенно о себе не помышляй, мой тебе совет — не надо этого. Твой номер крайний, ты понимать должен. Давай скромно, от и до. Расскажи про бригаду, похвали Кольку, Нюрку Точилкину, Петьку… Про Дениса скажи теплые слова, их внимание и тебе уважение. Я тут Ваську сухоносовского встретил, племянничка троюродного, — вздыхал отец. — В чайной мальчиком у Яковлевых служил, а теперь — доцент! Преподаватель. Так-то! Пойдем, говорит, дядя Петь, со мной на первую лекцию. Пошел. Все точно! Зал полнехонек, а Васька наш — на трибуну. Он науку читает, государственное право. Ну, права государств, как кому двигаться, правила движения. На юридическом факультете. И наш Васька превозмог! Товарищи студенты, говорит, давайте знакомиться, моё фамилие Кузяев…

Утром Степа переписал речь начисто. Писал, взмок. Вот когда Дениса не хватало! Получилось две страницы, и первому показал Кольке. У Кольки брат в парткоме работал. Колька прочитал, сдвинув к переносице лохматые бровки, определил:

— Десять минут.

— Десять много, — засомневался Степа, — меньше.

— Это ж только тезисы. Там разовьешь. Реакцию зала учитывай. Аплодисменты, бурные аплодисменты, вопросы, реплики…

Нюрка удивилась:

— Неужто сам писал?

— Нет, мамка помогала, — сострил Степа.

В назначенный час Зал ударника гудел, как электромотор с новыми коллекторами. На одной ноте тянул, ровно, без всплесков. Свободных мест не было. В полукруглом торце за-над столом президиума на алом полотнище было написано, что коллектив поздравляет молодых ударников.

Степе дали слово. Это была его первая речь. Сколько потом пришлось выступать Степану Петровичу и на заводских активах, и на коллегиях в министерстве, и в Госплане, и в Госснабе… В Японии он выступал, когда ездил туда с профсоюзной делегацией, в Чехословакии речь говорил на заводе «Шкода». Давно легко это у него получается, а тогда вошел на трибуну, достал свои два листочка, откашлялся. Яркая лампа жарко светила прямо в лицо. Зал застыл в ожидании. Кто-то покашливал. Кто-то поскрипывал стулом. Степа взглянул на свои листки, буквы поплыли перед глазами, ни одного слова прочесть невозможно, а зал ждал, и в президиуме повернули к нему лицо. Сделалось совсем тихо, тревожно сделалось. «Не оправдаю доверия», — подумал.

— Товарищи! — крикнул Степа и обомлел, первый раз услышав свой голос, усиленный микрофоном. — Товарищи!.. Да здравствует Советская власть! — И ушел с трибуны.

Ему долго хлопали, но он страшно расстроился, Нюрка долго его успокаивала, гладила по плечу: «Ничего, ничего, — шептала в ухо. — Все очень оптимальненько! Ну, нет у тебя ораторского таланта, ну, нет, и лады. Ты ж не Цицерон греческий, ты ж советский человек, и дело у тебя не словесное, а моторное… Дай пять, я тебя поздравляю, Кузяев».

Тогда же в Зале ударника они узнали, что премию можно выбирать на свое личное усмотрение. Им предложили или идти в техникум: будут предоставлены места, или, пожалуйста, есть в парткоме для ударников пятилетки билеты на шикарный пароход, совершающий рейсы вокруг Европы из Ленинграда в Одессу. Раньше дворяне на нем плавали. Князья, графы.

— Я б, конечно, на пароходе… — размечталась Нюрка. — Ах, помотали б у меня некоторые слезки на кулак… Портвейны бы пила, фисташками закусывала. Фокстроты бы танцевала до упаду, но не могу. Денис ревнивый.

— Вспомнила, — ухмыльнулся Колька.

— Хочешь, я тебе сейчас бледный вид сделаю? — предложила Нюрка, и глаза у нее стали, как у злой кошки. — Бледный вид и королевскую походку?

— Завтрева.

— Завтрева дома сиди, гробовщик придет мерку сымать!

— Перестаньте, хватит уже…

— Кончайте. Сколько можно.

Думали, решали, два дня спорили и в конце концов решили, что надо подаваться всей бригадой на учебу. Время такое. «Европа от нас не уйдет», — сказал Петя Слободкин. Он много не говорил, разумный был парень.

17

Я лечу в Свердловск. В командировку, и, конечно, я не знаю, какие события происходят, когда я бегаю по институтским лестницам, звоню в справочную аэропорта, домой, в отдел кадров и снова — домой, короче, совершаю множество предотъездных неотложных дел.

В самолете, наполненном спокойным дыханием спящих пассажиров, я прихожу в себя и начинаю размышлять, но все не так просто: у меня нет информации. И только по возвращении, через двадцать дней я узнаю, что, поговорив с Кауровым, а затем дав мне указания на двух листках из перекидного календаря, Сам погрузится в размышления, из глубинных недр своего стола вынет синюю папку, долго будет искать в ней необходимый документ, найдет, прочитает, подчеркнет красным фломастером то, что считает самым важным, и вызовет для объяснения Игоря Кузяева.

— Игорек, — скажет он ласково и обхватит моего шефа за плечи, — давайте посмотрим, что ж это у нас получается. Кто таков Яковлев, чем знаменит? Что он там такого выдумал и почему, растолкуйте вы мне, старому человеку, столько волнений вокруг его имени, которое, я вам честное слово даю, моему слуху ничего не сообщает. Садитесь. — Нажав клавишу переговорного устройства, он вызвал секретаршу. — Юля, ко мне никого. И отключите мои телефоны. Спасибо. Скажите, Игорь, что происходит?

Игорь, продолжая стоять, потому что на важную тему так ему удобней было выступать, рассказал про опыты в Апрелевке, про анонимные письма, авторское свидетельство, статью в научном журнале, испытания в автохозяйстве, закончив такими словами:

— Арнольд Суренович, этот человек был подвижником. Вся его деятельность освещена вот этим, что ли, светом полной отрешенности от всех жизненных благ, удобств, всяких карьерных соображений. Ему идея засветила, и он ей жизнь отдал.

— Ох, боюсь я таких представителей. Жизнь — это жизнь.

— Он изобретатель в чистом виде.

— Понимаю, изобретатель — это не профессия, это — диагноз. То, что он делал, профессионально находится на должном уровне?

— На самом высоком! Логика совершенно железная. И конструктор, я вам скажу, — от бога.

— Эмоции. Какой вуз кончал?

— МВТУ. Но вроде как с приветом был, не мог работать в коллективе, у него все время свои идеи, планы его обуревали, внутренний распорядок совершенно не признавал. Ни рабочую дисциплину, ничего, с начальством на ножах.