Он улыбнулся, рукой разгладил плюшевую скатерть.

— Для меня завод был праздником. И до сих пор он для меня праздник. Я своего достиг. Ведь на моих глазах все это двигалось. А вы Игоря спросите. Для него автомобиль — просто машина, посложней швейной, полегче какой другой, для него все сложности и самый интерес вокруг автомобиля. Начнет вам про загрязнение окружающей среды, про надежность, про безопасность — вот, скажет, настоящие проблемы. И прав. Другое время, другой поворот диалектической спирали, и другой подход, Я его слушаю, и мне иногда смешно. Годы — это опыт. С годами просто на моду уже не клюнешь. Я видел и широкие брюки, и, узкие дудочками, и опять широкие, и опять узкие… То драповые пальто самый шик, то кожаные. Так и в инженерных проблемах. То вдруг автомобиль, автомобиль, он человека счастливым сделает. Перехлест! Теперь опять автомобиль, автомобиль, он человека погубит. Опять перехлест.

Жена Анна Сергеевна смотрит на мужа строго. Она всегда считала, что дома нельзя говорить о работе, дома надо отдыхать. Лицо у нее серьезное, при новом человеке хочется ей быть у себя дома строгой хозяйкой.

— Другой темы у тебя нет, да? Нет другой темы?

— А чего? Мы ж в литературном плане беседуем, а не в техническом.

— В литературном… Ты хоть одну книгу-то читал? Геннадий Сергеевич, сколько живем, а только одно и слышу: моторы, лонжероны, эти — как их? — картеры то бишь… Я молодая была, меня к культуре тянуло, в кино, на танцы во Дворец, интересно, а он — бу, бу, бу… Техническое совершенство.

Анна Сергеевна сидит напротив в кресле под торшером, завешенным японской косынкой, руки положила на колени, седые волосы у нее гладко зачесаны назад и собраны в тонкую косичку. Она говорит строго, но в ее строгости — гордость за мужа, за его преданность семье и делу, за то, что жизнь вот так удачно сложилась. Она волнуется и в волнении все время ввертывает в свою речь неуклюже, как лампочку в патрон, «то бишь». Все у нее то бишь и то бишь.

— Ох, Нюрка, — насмешливо вздыхает Степан Петрович, — мадам Кузяева! До старости лет дожила, а все одно на уме. У тебя ж в глазах танцплощадка, не женщина— буги-вуги. Тебе не на завод, а в эстрадный ансамбль надо было идти в свое время, к Утесову Леониду Осиповичу.

— Насмешил… Слава богу, Геннадий Сергеевич, телевизор умные люди изобрели. Он хоть иногда у ящика этого посидит, посмотрит, к культуре приобщится.

— Вы тоже на заводе работали, Анна Сергеевна?

— Работала, как же. Вместе со Степаном Петровичем в одной бригаде. Потом училась. Я всегда книги собирала. Пушкина, Толстого, Бальзака… Островского собрание сочинений, то бишь пьесы, комедии, их у нас томов двадцать, а он, вы думаете, хоть однажды в тот шкаф заглянул? Он статьи технические смотрит да мемуары. Маршала Жукова пятым разом читает, то бишь про войну.

— Ладно. — Степан Петрович шлепает ладонью по столу. — Хватит, Нюра. А Жуков, между прочим, мой землячок. Калужский, наш парень.

— Мне Кулевич рассказывал, — сказал я.

Уже давно стемнело. За балконной стеклянной дверью мигал окнами соседский дом. Качались деревья в дворовом сквере, горели фонари, и дом напротив казался большим пароходом. Сейчас он сдвинется и поплывет. За стеной с тихим масленым хрустом поднимался лифт.

У нас был вечер воспоминаний. Мы сидели и вспоминали. Вспоминали, как учил старичок Марусин, наш внештатный консультант, сухонький русский интеллигент, хранитель древностей, доцент педагогического института. Надо расслабиться, он учил, раскинуть руки, чуть прикрыть глаза или вырубить верхний свет, чтоб не слепил, и вот она подкатывает на волне, машина времени, невидимый, неслышный аппарат — то ли лодка, то ли большой пароход. Звеньями якорной цепи щелкают цифры в окошечке — годы, годы, годы, и щемит сердце, будто и вправду отплытие и неслышно ударил уже медный колокол.

…Только что перепал короткий нерешительный дождик, ветер унес облака за Окружную дорогу. Просветлело. Пахло жженым мусором, мокрой пылью, мокрыми рогожами и цементом. На повороте скрежетали трамваи, откуда-то из поселка сквозь заводской гул, в короткие интервалы, когда на заводе вроде бы чуть смолкало, доносилась патефонная музыка, неясный мотив. «Марфушу» играли. «Марфуша, как березонька, стройна…»

К красному кирпичному зданию заводоуправления, чавкая мокрыми шинами, валко подкатил наркомовский «линкольн», развернулся, блеснув стеклами и черным холеным лаком. Шофер шикарно посадил тяжелую машину на тормоза, что и было сразу же замечено и оценено двумя металлистами, стоявшими у проходной.

— Хват, — сказал один, гася папиросу о каблук. — Осадил-то, ажно присело.

— Знатно, — сказал второй.

Из «линкольна» вышел нарком Орджоникидзе, поправил зеленую суконную фуражку. На околыше блеснула красная звезда.

В проходной началась суетня. Кинулись за Лихачевым. «Иван Алексеевич! Иван Алексеевич!.. Где директор?»

Лихачев был в новом инструментальном. Выбежал, на ходу оправляя гимнастерку, чтоб все складки были под ремень.

— Здравствуй, директор, да, — с легким кавказским акцентом сказал нарком.

— Здравствуйте, товарищ Серго! — ответил, не переводя дыхания.

— Нежданный гость, понимаю, да, но ничего, показывай хозяйство. Вот решил посмотреть перед пуском. Такой снаряд по капитализму…

— Аэроплан.

— Кто сказал аэроплан?

— Я сказал. Но имел в виду бомбовоз.

— Ты, Ваня, за словом в карман не полезешь. Бомбовоз…

— Стараемся.

В это самое время завгар Петр Платонович Кузяев степенно шагал к проходной вместе с новым водителем Афанасием Ильичом Яковлевым и, думая о кружке пива, которую следовало бы непременно подарить своему иссушенному организму, выслушивал необоснованные претензии по поводу того, что слишком много ездок порожняком.

— За порожняк не платят! За пережог бензина не платят! — волновался Яковлев.

— А чего за них платить? — удивлялся Кузяев, еще не понимая, к чему клонит новый водитель.

Увидев наркома и директора, Петр Платонович двумя пальцами вежливо приподнял кепи, осмотрелся и, сообразив, что Лихачев не иначе как будет показывать Орджоникидзе новые цехи, ткнул Яковлева локтем.

— Давай в кильватер.

— Не надо, — засомневался Афанасий Ильич. — С какой стати. У них свое, у нас свое…

— Допотопный подход.

Директора и наркома подковой окружили заводские начальники, и подковой же двинулись все в механический. Кузяев с Яковлевым поспешили следом, имея отставание, потому что Яковлев упирался.

— Да ни к чему мне… Смотрят на нас, идем отсюда...

— Выгоню за несознательность, — пригрозил Петр Платонович, стараясь походкой и ритмом шага быть похожим на наркома.

Первым осматривали механический отдел. Он уже начинал жить. Новенькие «ньютоны» вертели блоки цилиндров, трещали автоматы цеха «нормаль», мерно и солидно, поблескивая, вращались головки «глиссонов», вырезая сложные профили шестерен для коробок передач.

— Здесь полторы тысячи станков, — сказал директор. — Все оборудование новое. По последнему слову техники, товарищ Серго.

Яковлев прищурился, всматриваясь в лицо директора. Откуда он взялся, революцией поставленный в начальники? Афанасий Ильич впервые видел Лихачева так близко. Что ему с тех станков, не свое же. Или снимут, или переведут с повышением, но не век же ему здесь. Рябушинские хозяева были, Георгий Николаевич, дядя незабвенный, для себя старался, пулемет держал. А этот за-ради чего пуп рвет? Власти захотел, чтоб потом всю жизнь вспоминать, как заводом командовал, чужие жизни тасовал, будто в колоде? Сладкое мгновение? Власти, власти! — решил Афанасий Ильич. Вот она, суть человеческая. И даже зубами скрипнул. Начальнички… Он других начальников помнил.

Директор рассказывал, какие на заводе трудности, как выполняется график. Яковлев прислушивался и не прислушивался к его словам, его интересовало другое. Он видел, что директор любуется заводом, говорит о заводе так, будто все это, куда ни кинь взгляд, только ему и принадлежит. Шел как Сергей Павлович! Как Степан Павлович! Переодеть, так со спины — Рябушинский, правда, те гимнастерок не носили. Но ведь те владели! Те хозяевами были! Другой оборот. А этот кто? Неужто не понимает, мучился Афанасий Ильич, что одно дело капитал, другое — иллюзия. Ладно, у Петруши всегда заблуждение в мозгах было, от папаши-праведника наследство, считает, что со всяким можно договориться, человек — он не тварь животная, человеку разум дан, и если что, сели рядком, потолковали и так вот до сути добрались! Неужто и у этого подобный взгляд и завихрение в мозгах, и выходит, в самом деле народились люди на Руси, плеяда такая, когорта, или как их там величать, для которых что свое, что чужое — все общее. По ветру пойдет, если все для всех. Так ли? Нет, нет… Власти хотят. Утвердить себя. Эвон, чего я достиг, а там хоть трава не расти… Хоть лопни все… Но вошли в штампомеханический, остановились у копировальных станков.