Осенью, приехала погостить Настя, посмотрела на птиц, послушала кенаря, сказала:

— Живешь, отец, как оно в раю! Кажинный день ангельско тебе пенье. Херувимти…

— А то!

— В уголке вон свободное место у тебя, можно еще одну клетку ставить.

— Чего ж… Можно, пожалуй.

— Поспеши, отец. Все птички у тебя уже есть, одной только и не хватает. Вороны. Грязи мало.

Петр Платонович обиделся, но дня через два Насте понравились и Дядя Гоша, и Фенька, она и в деревне собралась таких птичек завести, и Петр Платонович забыл ее обидные слова насчет вороны. Глупые, между прочим, слова.

Кузяев пил чай, слушал кенаря, гостей не ждал. В дверь постучали.

— А и кто? — спросил Петр Платонович, ставя блюдце на стол. — Не замкнуто!

Дверь открылась, и в комнату шагнул высокий мужчина в бекеше и смушковой шапке.

— Не признаешь, Кузяев?

— Виноват буду…

— Как же так, Петруша, флотских своих забывать. Дело разве?

— Афонька! Никак, ты! Живой! Смотри, господи, какими путями, садись давай, гостем, вот чай пью. Ну, и раздался ж ты… — Петр Платонович помог гостю раздеться, дал веничек отряхнуть снег с фасонистых фетровых бурок. — Присаживайся, Афанасий Ильич, прополощем кишочки наши старые.

— Дело у меня к тебе.

— Жизнь такая. Ясно, дела. А поматерел ты, поматерел, полковником выглядывать. У всех дела. Садись, присаживайся. Чаю попьем. Хоть вприкуску, хоть внакладку. Если шамать хочешь, сейчас сообразим. Сало есть, братан выбирал. Мишку помнишь? Картошки отварю…

Постарел Афоня, пообрюзг! Волос убавилось, а зубы хоть и золотые, но ведь не свои.

— Чай попивай, пока горячий, и о деле давай, если приперло. Вот уж не думал свидеться в момент… Очень рад видеть.

— Трудно о деле под такую бурду говорить, — Афанасий Ильич наклонился, достал из-под стола сверток, и это ж как он его успел туда незаметно сунуть! Ловок! Всегда ловок был! — Со встречей, Петр Платонович. Аш два о, воду то есть, из чашки выплесни, я лимончиком запасся, заваривай по новой, погреем пузцо, побеседуем о том, о другом.

Петр Платонович был человек хваткий, насчет таких дел соображал легко. Убрал лишнее. Раз-два. Постелил на стол чистую газетку, чтоб все как у людей, культурно. Вынул острый ножичек — к слову, сам его и точил из напильника, знатный получился инструмент — порезал лимон. Достал из-за окна вареной колбаски, тоже порезал. Васькиного сала положил. Хорошая была свинка, непокрытая. Но как сверток, который Яковлев принес, развернул, диву дался: там и рыба разных сортов диковинных была, и колбасы, и даже пирожные, будто к барышне пришел. Ай ну…

— Это ты расщедрился. Кучеряво живешь.

— Чай цейлонский, его и наркомы пьют, — объяснял Яковлев, — самое подходящее питье для нашего возраста, состарились мы, вот ведь годы летят, не воротишь назад.

— По тебе не скажешь.

— Ну, ну… Вся жизнь прошла, куда не знаю. Как не жил.

Петр Платонович попробовал усомниться:

— Брось, зачем так. Глупости. В природе все по естеству. Детки-то у тебя есть?

— Сынок.

— Как назвали?

— Афанасием. Афанасий Афанасьевич Яковлев, познакомлю, уж под стол ходит, четвертый годок парню. Давай лососинку бери на булочку. Рыбка знатная.

— Диетическая вполне.

— Жена говорит, много жидкости нельзя. Не могу. За беседой шесть кружек — самая купеческая норма. Вот так, квартирмейстер Кузяев.

«А какое же у него ко мне дело, — мучился Петр Платонович, ерзал на табуретке. — С какой стати приехал? Не иначе, случилось что-то…» Решил поторопить гостя:

— Слыхал, у тебя лавка бакалейная была. Торговлю вел, да?

— В прошлом. Картина знаменитого художника, называется «Бабушкин сад». Было, не скрываю, однако все завязано, добровольно бросил. Хочу на завод к вам. Возьмешь?

— А ведь можно, — развеселился Петр Платонович, предполагая, что Яковлев шутит. — Тебя, главное, к делу приставить, там ты сам пойдешь. У нас директор вроде тебя, тоже ни минуты себе спокойствия не позволяет. Вылитый ты! Как зацепится, так, значит, уж не выпустит.

— Выходит, договорились? — Афанасий Ильич сощурился, и тут Кузяев понял, что Яковлев не шутит, заволновался:

— Ты что, и вправду собрался? К нам?

— Вправду. Я ведь к верстаку готов. Впору уже.

— Тогда давай думать, на что ты годный. Кем тебя на завод определять? Торговли у нас нет, если только в столовую, но там партийный парень сидит, краснознаменец, дело ответственное. И доверия тебе не будет, даже если и порекомендовать, сам пойми. Заработать надо, это сложности.

Афанасий Ильич достал тяжелый портсигар, расщелкнул.

— Закуривай, Петруша. Я в столовую не хочу. Какой я общепит? Хочу в гараж. Шофером возьмешь? За штурвал.

— Если шофером… Но тут, пойми, диплом нужен как раз.

— А есть. Вот документы могу показать. Курсы кончал. Лавочку бросил, хватит. Товарищи твои, они на частный сектор косо смотрят. Но я сам, сам добровольно из частников вышел. На Соловках не был, административными мерами не опорочен, вполне, понимаешь ли, созрел для занятий общественно полезным трудом. Вот он, паспорт мой, вот справка из ЖАКТа, домоуправом подписанная. Вот еще один документ…

— Ладно уж, — не выдержал Кузяев. Было что-то обидное в этом перебирании бумаг. — Потом покажешь. — И решил, что, пожалуй, можно взять Афанасия экспедитором или грузчиком в гараж по мелочи на черную работу. Должность тяжелая, но исправляется человек, на переходном этапе, всем понятно, от кадровиков неприятностей не будет. Грузчиков не хватает, пусть будет грузчиком! И, поймав себя на том, что большой по деревне шум пойдет, как узнают, что Яковлева Ильи Савельевича сынок у Кузяева под началом в грузчиках, Петр Платонович даже как-то расправил плечи, посмотрел на Афанасия Ильича как начальник оценивающе и вроде даже капризничать начал: — А что, возьму, пожалуй! Не скажу, у меня работать надо… Я дома один, на службе другой.

— Кончили нэп, — перебирая документы, продолжал Яковлев, — считай, что навсегда. Частник не нужен. С частником трудно, и ненадежный он элемент, частник. В двадцать четвертом году грек у меня один знакомец был, деньги взял, вроде как задаток, кой-чего купить у него хотел. Жду — не возвращает. Жду и в самый раз узнаю, что он, гусь лапчатый, тем же макаром у многих разжился. Разжился и канул. А почему, спросишь, скажу: он, считай, в двадцать четвертом году уже понял, что при большевиках в Ротшильды не пробьешься. Не дадут. Так мне и сказал.

— А задаток-то вернул? — укладывая лососину на кусок хлеба и не отрывая от этого занятия глаз, поинтересовался Кузяев. — Раз взял, то возвращай…

— Грек-то? У меня на него материалы вполне судебные были. Пригрозил. Встретились, он мне и вскрыл перспективы, как в воду глядел. А наши, сказал, с вами деньжатки — это, сказал, капля в море воды, сейчас другим делом надо заниматься. Спасибо за урок. Уроки тоже денег стоят. Надо было к тебе раньше прийти, да жена не пускала. Хотел в музей хранителем устроиться, не взяли. Так что теперь на тебя вся надежда, Петруша. Бери.

Петр Платонович уже решил брать Афанасия к себе грузчиком, но для порядка решил подчеркнуть сложность положения, будто не так все просто: пятилетний план, реорганизация на заводе, то, се, и почувствовал свою значимость.

— Кем брать? Я с тобой битый час выясняю — кем? Квартирмейстером по строевой части? По штатному расписанию заводскому нет у нас такой должности и пятилеткой не предусмотрено. А если, скажешь, есть, спорить не стану, но заняты они без тебя! Локтями не пробьешься, кумекаешь?

— Я в гараж хочу.

— Кем, садовая голова? Кем тебя брать в гараж, соображай!

— Шофером, — сказал Афанасий Ильич. — Ты ж моих документов не желаешь глядеть. А ты полюбопытствуй для интереса, у меня шоферский диплом. Печать, подписи, все культурно, интеллигентно, хоть завтра за штурвал.

Петр Платонович от неожиданности чуть было не привстал. Ничего себе известие. Но все точно, шоферские документы у Яковлева были подлинные, он их получил в двадцать третьем году, потому что купил тогда «рено». Знакомый механик привел машину в порядок, но катался Афанасий Ильич недолго.