— Вы, Иван Алексеевич, спаржу хотите? — спросила Елизавета Кирилловна.

— Да я ее отродясь не ел, — сказал директор и смутился.

— Будто я ее ел, — разрядил обстановку Петр Платонович. — По мне, трава травой и сытости от нее не может быть.

К концу обеда Лихачев почувствовал себя спокойней: Бондарев казался простым человеком, гонора не показывал, и все разговоры относительно его строгости и недоступности следовало считать сильным преувеличением заинтересованных лиц.

— Дмитрий Дмитриевич, я ведь к вам по делу приехал, — глухо проговорил Лихачев, дотягивая кисель из запрокинутого стакана.

— Понимаю, по делу. Так просто вы, пожалуй, бы не приехали.

— И так просто приехал бы, если б был знаком. Давайте на завод съездим! О вас все довольно-таки тепло вспоминают. Бондарев, говорят в коллективе, Бондарев…

— Сукин сын.

— Нет, ну зачем же так? Сукин сын… С какой стати? Николай Романович тут про вас в Автотресте чудеса рассказывает. Самый знаток, про вас говорит. Вы ж, можно сказать, с богатым, даже богатейшим опытом автомобилист и в то же время в этом смысле остаетесь не охвачены. Страна цель ставит свои автомобили выпускать, а вы на отлете. Неужто сердце ваше не щемит?

Бондарев промолчал.

— И вот я, — продолжал Лихачев, облизывая губы, — имею решительную мысль вернуть вас на ваше детище. Радость будет и вам и нам всем вместе.

— Нет, на завод я не поеду. Брилинг знает. Спасибо ему на добром слове, но я не вернусь.

«Вот ведь упрямый, — подумал Лихачев, — козел самый настоящий, заладил! Но я тебя упрямей, я тебе докажу, я тебе…»

— Дмитрий Дмитриевич, ну что ж вы говорите! Возьмите, знаете ли, глаза свои в руки, снимите с сердца тяжелую калошу предвзятых мнений. Если мы не дадим автомобиль, что ж выйдет? Раздавят нас, как малолеток. Что с новой Россией станет? Что с первой страной трудящихся людей, скинувших ярмо, а?

— Я вас понимаю. Но вы о деле приехали говорить или агитировать меня?

Кузяев зажмурился. Нехорошо что-то получалось. Зачем так.

— А разве агитировать не дело? — выпалил Лихачев и обвел присутствующих простодушным взглядом.

Во ведь как вывернул молодой директор! Ловко! Кузяеву такой поворот понравился, даже на стуле заерзал. От и до!

Бондарев кивнул, на щеке его дрогнула тонкая морщинка.

— Если у вас есть ко мне вопросы, то давайте пройдем в другую комнату, там удобней разговаривать. Спасибо, Лиза, обед был превосходный.

Прошли в кабинет профессора Шергина, сели в плетеные кресла друг против друга. Обстановка в кабинете была самая профессорская: книги по стенам, над рабочим столом портрет Ломоносова, в окне сияло мартовское солнце, и небо казалось синим-пресиним на всю глубину до астрономической бесконечности.

— Сколько вам лет, Иван Алексеевич?

— Уже тридцать, Дмитрий Дмитриевич. С ярмарки едем…

— Только тридцать. Вся жизнь впереди, ярмарка не кончилась. Вы много должны успеть. Расскажите мне, как обстоят дела на заводе.

— Честно? Честно скажу — хреново. — И опустил голову. — Извините, конечно.

Лихачев, волнуясь, поведал, что АМО — предприятие дефицитное, то есть получающее дотацию от Госплана, — со всеми вытекающими отсюда последствиями: расценками, премиальным фондом и просто отношением. Не даешь прибыли, какое к тебе отношение? Плохое. Первые грузовики обходились заводу по 18 тысяч каждый. Такую дорогую машину, пусть нашенскую, советскую, но никто просто из патриотических чувств брать не хотел. За те же 18 тысяч у того же Опеля два грузовика можно было оторвать. Да и получше качеством. Государство назначило цену в 8850 рублей, предоставив заводу возможность расширить производство.

— Нам бы такой подарок пятнадцать лет назад, — вздохнул Бондарев.

— Так Госплана ж не было! Царь был. Вот увеличим производство…

— Надо менять модель. АМО-Ф-15 безнадежно устарел. Тяжелый он, цветных металлов на него много идет, маломощный, центр тяжести высоковат. И хоть конструкция отработанная, частности дела не спасут. В каждой конструкции, Иван Алексеевич, как в рассказе, как в картине, есть свой сюжет. Сюжет может быть на пять страниц, может — на десять. Есть сюжеты на одну мелодию, есть на целую симфонию. Так вот, сюжет АМО-Ф-15 себя исчерпал. Дальше начинается пачкотня. Топтанье на месте. А это значит, мы еще сильней отстаем от тех, кто начал раньше.

— Ни людям ни медведю… Понимаю… А что делать? Чего спасет? Вы широко взгляните, Дмитрий Дмитриевич.

— Учиться, Иван Алексеевич. И без торопливости. Сразу беритесь за главное, на детали не разбрасывайтесь, иначе время потеряете. Соперники не стоят. Вы постигнете все премудрости инженерные, по глазам вижу, но ведь постичь надо в минимальный срок. Такая учеба дорого стоит. Автомобиль — продукт массового производства, а вы свои грузовики по старинке на козлах собираете. Коленчатые валы как делаете? Оси как? Штучные вещи. Время штучных автомобилей давным-давно прошло. Кануло в историю. Теперь одно направление — конвейер. Вот на него и ориентируйтесь в своей работе. Двадцать седьмой год катит. Время надо почувствовать, его главную задачу. А насчет того, что вопрос стоит, кто кого, вы правы. Давно этот вопрос стоит. И не только войной он решается. Законы индустриального общества диктуют нам свои неумолимые условия. Научимся работать — будет Россия, не научимся — сомнут нас со всеми милыми нашему сердцу онучами, овинами, хлябями да зябями, как паровоз — рогожских староверов с их тетками Пульхерьями, Дарьями да Марьями, крепчайшими столпами благочестия. Я всегда говорил: только индустрия спасет нацию! Качество, количество, цена — вот объективные показатели производства. Это объективно. А все остальное — от лукавого.

— Не верили?

— А зачем? Хотели как спокойней.

Бондарев говорил тихим голосом, будто старый дедушка с внучиком разговаривал: и я таким, дескать, был, как ты, а времечко придет — ты будешь, как я, слушай поэтому, набирайся ума-разума, чтоб шишек не наросло. Но в спокойной бондаревской интонации будто пружинка спрятана какая-то, сжата, и сила в ней скрывалась, и он сам эту силу чувствовал, знал за собой и не хотел показывать, даже как будто стеснялся.

— Дмитрий Дмитриевич, мы думаем долизать машину! Чтоб конфеткой была! А то стыдно бывает временами. И ничего, пойдет на первое время. Чистенькая, надежная.

— Не разбрасывайтесь. Частные переделки никогда ничего не изменяли. Надо менять задачу. Всю сразу. В конструкцию должна быть заложена новая идея, новые возможности жизни в будущем. Свой сюжет. Старый исчерпан! Все. Его нет. Забудьте о нем.

— А Ципулин наш говорит, нам подвеску, говорит, переделать, цилиндры там расточить, ход поршня увеличить…

— Ципулин — хороший эксплуатационник, он чувствует машину. Но он не конструктор. Вот в музыке есть композиторы. Верно? И есть исполнители. Блестящие исполнители, гениальные даже, но качественно у них работа разная, у композитора и у пианиста. Так и в нашем вопросе, Иван Алексеевич…

Над дачным поселком Пушкино, над заснеженными березами, над белыми крышами сияло солнце. Горели стекла в соседней даче. По укатанной лыжне возвращались из леса лыжники в байковых костюмах, и женщина в красной вязаной шапочке, смеясь, закидывала голову.

«Э, нет, — подумал Лихачев, — вот тут ты мудришь, Дмитрий Дмитриевич, вот тут у тебя узкий взгляд на вещи. Диалектику не учитываешь. Нам сейчас любая машина подойдет, любая сгодится, только чтоб больше их было». Улыбнулся.

— Дмитрий Дмитриевич, может, вернетесь, а?

— Нет. — И так это «нет» прозвучало твердо и сдержанно, что Лихачев не решился уговаривать упрямого Бондарева. Подумал: на сегодня хватит, а там снова атаку начнем.

— На нет и суда нет, — сказал и развел руками, будто для того только, чтоб последнее слово осталось за ним. — Хозяин — барин, было бы предложено.

Внизу в той же светлой комнате пили чай с испеченным в чудо-печи круглым кексом, пахнувшим ванильной пудрой и керосином. Вспоминали разные автомобильные события. Бондарев рассказывал о Нагеле, о сен-себастьянской гонке, Лихачев — о том, как ездил на английском броневике «остин», разговорился. Елизавета Кирилловна разрумянилась, слушала, наклонив русую голову, тонкая прядка падала ей на щеку, и она поправляла ее неуловимым, девчачьим движением. Не заметили за разговором, как начало смеркаться. Еще посидели при зажженной лампе. Светлый круг лег на голубую скатерть, и хорошо было, и никуда не хотелось уходить. Первым поднялся Лихачев, перевернул стакан донышком кверху, поправил ворот гимнастерки, прошелся пальцами по пуговицам.