Тамила уже поднялась, чтобы уйти, и хозяйка вроде не собиралась ее задерживать, но тут в прихожей стукнула дверь и мальчишеский властный голос спросил:

— Мама, ты дома?

— Я дома, — откликнулась Луша, — и не одна. У нас в гостях мама Музы.

Она отрапортовала эту новость, чтобы избавить их всех от возможной неловкости. А то, наверное, Никита мог ляпнуть что-нибудь такое, теперь не ляпнет.

Как ни был этот мальчик раскован, раскрепощен, что считается у молодых верхом самообладания, но и он дрогнул. Вошел в комнату, поклонился Тамиле и смутился. Она заметила, что кулаки у него сжаты, а дыхание сбито. Конечно же это расположило к нему Тамилу. Милый парень. Такая романтическая внешность, и эта детская способность неприкрыто смущаться.

— Я очень рада познакомиться с вами, Никита, — сказала Тамила, входя в привычную материнскую роль. Не ей, матери двоих таких вот Никит, ломать голову, как с ним держаться. — Вы к нам в гости не спешите, а я вот решила воспользоваться приглашением вашей мамы. Вы удивлены?

— Почему же? — Никита довольно быстро пришел в себя. — Кстати, скоро здесь будет Муза.

Теперь ей было впору смущаться, Тамила услышала стук своего сердца. Луша пришла на помощь:

— Вот и славненько. Давно бы нам собраться вместе. Никита, у нас есть сахар?

— У нас есть сахар, у нас есть заварка, — ответил Никита и пошел в прихожую, где была плита, и уже оттуда раздавался его голос, — у нас есть чайник, у нас есть печенье, а значит, будет грандиозное чаепитие!

— Впервые вижу своего гениального сына не в своей тарелке, — сказала Тамиле Луша.

— Вот как? Гениального?

— Юмор театрального мира, — объяснила Луша, — но, говорят, действительно ужасно талантлив.

Пришла Муза. Видимо, Никита шепнул ей в прихожей о неожиданном визите ее родительницы. И Муза из всех оказалась самой талантливой артисткой.

— Мама, ты прелесть. Послушайте, что я вспомнила. Однажды в детстве отец повел меня в зверинец. Передвижной такой маленький зоопарк. Разместили его на окраине. Я в зоопарке никогда до этого не была, о том, что звери должны находиться в клетках, знала, но забыла. Мне казалось, что, как только мы окажемся за оградой зверинца, тут и выйдут нам навстречу разные звери. И вот вошли мы с папой в этот зверинец и видим: идет по дорожке нам навстречу наша мама. Я даже закричала от страха.

Все засмеялись. Тамила тоже. Вот она, ее дочь, находчивая, уверенная в себе, и не надо по ней раньше времени плакать.

Они пили чай и вели разговор о талантах, о творчестве. Разговор казался Тамиле выспренним, но остальные плавали в нем как рыбы в воде.

Чайник стоял на столе на подставке и был так зачумлен, словно кипятили в нем воду на костре, а не на газовой плитке. И все равно это был изысканный чайник. Чайник — символ особенной жизни приближенных к искусству людей.

— Вся беда творческого труда, — говорила Луша, — в том, что оно слито с лжетворчеством. Как бы это вам объяснить…

Объясняла она Тамиле. Никита и Муза в подобных объяснениях не нуждались. А Тамила познавала, что талант — редчайшая редкость. Но на одном таланте ни театр, ни другой вид искусства продержаться не могут. Чистый талант собирается в музеях, галереях, библиотеках, да и то там кое-что считается талантливым за выслугой лет. А в текущей жизни рядом с талантом живет на равных одаренность, просто, наконец, хороший вкус.

Тамиле нравился разговор. Вот так живешь-живешь и не подозреваешь, что жизнь твоя скользит мимо чего-то высокого и прекрасного.

— А как отличить одаренность от подлинного, большого таланта? — спросила она.

Они все трое знали ответ, но уступили высказаться Никите.

— Тут происходит довольно чистая химическая реакция, — объяснил он, — соединяются чужой успех и твое отношение к нему. Если на поверхность всплывает радость за чужой успех, желание посоревноваться, помериться силами и никакой зависти, ты талантлив.

Действительно, вроде химической реакции — четко, наглядно, доступно.

— Значит, подлинный талант не знает зависти? — спросила Тамила.

Она могла бы поспорить, усомниться насчет радости, но Никита отсек все сомнения.

— Подлинный талант не знает зависти, — подтвердил он, — поэтому талант беззащитен, он думает, что всем другим тоже незнакома зависть.

Слишком они хорошо все, знали. Тамила поняла также, что из всех талантов самыми талантливыми были они сами. И она спросила:

— А что же скромность? Разве скромность в человеке не производное таланта?

Они рассмеялись. И она узнала, что скромность как раз самый яркий признак посредственности. А талант знает себе цену, он никого не стесняется, ни перед кем не ломает шапку. А скромность — это все-таки приниженность.

Тамила расстроилась:

— А страдать он умеет? Любить и ненавидеть он умеет, ваш талант?

Ее вопросы развеселили их.

— А кого ненавидеть?

— Ну хотя бы тех, кто неталантлив, но удачлив, благодаря своей пронырливости или там блату и тому подобному.

Такой поворот немного затруднил их, но тем не менее ответ тоже нашелся.

— Талант выше ненависти. Ненависть, по сути, та же зависть…

Это был долгий чай. Тамила отметила, что выпила четыре чашки. Луша сидела напротив и глядела на нее дружескими, почти родственными глазами. Легкий, добрый, без намека на чопорность дом. Дом талантливых людей. Пианино с бронзовыми подсвечниками, букет желтых засохших роз в керамическом кувшине, — все здесь было не магазинное, не с базара, а из талантливой, не отягощенной житейскими заботами жизни. В этой жизни мальчик в семнадцать лет мог считать себя гением, мог жениться на ее дочери. Как известно, общепринятые нормы на гениев не распространяются. Тамила поглядела на Музу и Никиту: нет, не пара. И не потому, что слишком молоды, а потому, что очень разные: крепенькая, хоть и осунувшаяся, повзрослевшая в последнее время Муза, и изящный, другого слова не подберешь, юноша с нежным лицом и холодным задумчивым взглядом. Юноша вообще никому парой не был. Ему бы флейту, бархатный камзольчик. А Муза влюблена. По-хозяйски влюблена, как бывшая отличница, умеющая извлечь пятерку из самой трудной задачки. Тамила заметила: о чем бы ни говорили за столом, Муза слушала за двоих, взглядом и словом то и дело обращаясь к Никите. А он от этого беспрерывного луча любви, кажется, чувствовал себя слегка ослепленным и то и дело щурился. Тамиле казалось, что таким образом он уменьшает перед собой размеры присутствующих: прищурился, и все, кто тут был, стали игрушечными, ненастоящими.

Мастер Татьяна Сергеевна Соловьева была женщиной доброй и прямой. Такое, во всяком случае, было о ней мнение окружающих. Считалось, что ей никогда никому не хотелось нравиться, она никого не боялась и поэтому всегда была беспредельно правдивой и не подлаживалась ни под кого. Валера рассыпался перед ней мелким бесом, нахваливал Игоря и так и этак, особенно терял лицо, когда, понизив голос, повторял: «Вы же понимаете, он только что из армии, прошел надлежащую боевую и политическую подготовку». Они сидели на крошечной кухне, хозяйка особого интереса к гостю не проявляла. Расставила на столе чашки, высыпала на тарелку из пакета пряники и обратилась к Валере: «А теперь ты действуй, бери чайник, разливай, хозяйничай». Валера стал хозяйничать. Игорю было здесь не по себе, не нравилась ему Соловьева, тоскливо становилось, когда думал, что такая будет им командовать на заводе. И ей он не нужен. Даже Валера это заметил.

— Татьяна Сергеевна, — сказал Валера, — вы так реагируете, как будто вам рабочие не нужны.

— Не обо мне речь, — ответила та, — разговор не о том, кто мне нужен или кто нужен конвейеру. Разговор о том, нужны ли мы твоему товарищу. — И она поглядела на Игоря отчужденно, но оценивающе. — Правильно?

Игорь кивнул, мол, правильно, хотя ничего пока не понял. Зря они сюда пришли, зря он поддался Валериному натиску.

— Он на перепутье, — говорил Валера, преданно глядя на Татьяну Сергеевну, — ему, кроме вас, никто не сможет помочь.