Когда это все было…

Нина Григорьевна уехала в Москву. Тамила не обсуждала с детьми ее отъезд. Все были уверены, что бабушка там не заживется, приедет обратно. Но не поэтому отказался от ее квартиры Игорь. Натосковался в армии по дому и не желал свободы и одиночества. Тамила была этому рада. Игорь был ее утешением, благодатью. Проснется она среди ночи, на душе одно беспокойство: дети, дети. Что будет у Василия с Аленой? Чувствует сердце: нет у Алены никакого жениха. Василий ее жених. Поженятся, и все кувырком, и кто будет нянчить их ребенка? Муза тоже не застрахована от раннего брака, встретит какого-нибудь суслика, приведет его в дом, и все скажут: поздравляем, поздравляем… Но вот мысли обращались к Игорю, и сердце ее успокаивалось. Сквозь пелену сна пробивалось родное лицо, синеглазое с пшеничными бровями: «Спи, мама, все у нас будет в порядке».

Через три дня после провала Муза преподнесла матери новость: поступила на швейную фабрику женской одежды «Модница». От названия фабрики Тамилу передернуло: «Светлана», «Людмила» — это приемлемо, но «Модница»…

— По-моему, все работающие на этой фабрике приобретают от ее названия глуповатый вид, — сказала Тамила дочери.

Музу не заботило название, она не собиралась надолго связывать свою жизнь ни с этой, ни с какой другой фабрикой. Ей нужны были деньги — сто рублей в месяц, и она эти деньги нашла, оформившись на должность заведующей склада фурнитуры швейной фабрики «Модница». Тамила не сразу постигла то, что дочь ее стала материально ответственным лицом, больше всего не понравилось ей название фабрики.

— Ну почему вообще надо лепить, размножать эту пошлость: парикмахерская «Локон», обувной магазин «Каблучок», книжный магазин «Мудрость». Мало всего этого, так и фабрику, серьезное предприятие, обсюсюкали.

— Потому что нас с тобой не спросили, — ответила Муза. — Не надо, мама, свои вкусы навязывать другим.

— Нас с тобой не спросили — это естественно. Но почему тех не спросили, кто работает на фабрике? Или ты думаешь, что им нравится «Модница»?

Муза вскинула на мать светлые возмущенные глаза:

— Мама, ну что за манера по каждому поводу устраивать дискуссии?

У Музы была теперь новая жизнь — фабрика и Володя, выпускник художественного факультета, того самого, на который она не попала. Два раза в неделю Муза приходила к нему в мастерскую и рисовала два часа. Эти два часа стоили десять рублей. Таких, как она, у Володи было двенадцать учеников. И Василий быстро подсчитал его заработки. Подсчитал и возмутился, набросился на сестру:

— Вы, что ли, не соображаете, несчастные, что выращиваете из него миллионера?

— А ты не считай чужие деньги, не завидуй, — ответила Муза, — что уж такого плохого в больших заработках?

— А хорошего что? Они же почти ворованные, не по труду.

— Ну а если человек вырастил, например, дорогие цветы и продал их, — сказала Муза, — и заработал на них миллион, — это тоже плохо?

Василия вопрос возмутил. У девицы, увенчанной золотой медалью, не должно было быть таких вопросов.

— Значит, шахтер, работающий под землей, скажем на самом трудном участке, будет получать сотни, а твой цветовод тысячи?

— Ну и что? — упорствовала Муза. — Шахтер ведь не будет получать больше, если цветоводу запретить выращивать свои дорогие цветы. Просто не будет у людей красивых цветов.

— И пусть не будет. Зато этот цветовод не скупит все самое лучшее в магазинах и шахтеру что-нибудь достанется.

— А разве нельзя, чтобы у всех был миллион? — спросила Муза.

— Можно, — вздохнув, ответил Василий, сестрица его утомила, — а где этот миллион каждому взять?

Муза не была серой. Просто школьные знания были школьными знаниями, а Володя, в кармане которого исчезала ее зарплата, был конкретным замечательным учителем. У него каждый год восемьдесят процентов подопечных поступало на художественные факультеты. Так зачем считать его деньги? Кто еще поможет ей, кроме Володи?

Кладбище в последние годы выросло, расширилось, перешагнуло старые границы. На новых могилах стояли отшлифованные гранитные памятники. Сашкина могила была на новом участке. Тамила пересекала старую часть кладбища и издали видела покрашенную голубой краской ограду и красный гранитный, суженный кверху обелиск. На нем сияли золотые буквы: «Калачев Александр Куприянович, 1942—1985. Погиб при исполнении служебных обязанностей». Розовые гвоздики, которые они посадили со свекровью в конце апреля, цвели все лето, одни отцветали, другие высовывали клювики бутонов. Внизу обелиска был выступ для цветов. Тамила поставила туда синюю вазу, стоявшую до этого на окне в спальне. Это была чешская стеклянная ваза, которую Сашка купил, когда они только въехали в новую квартиру. У вазы было узкое горло, пожалуй, она предназначалась для вина, а не для цветов, Тамила поставила ее в нишу, чтобы Сашка знал: ничего уже ей не жалко на этом свете. Пусть украдут эту дорогую синюю красавицу или разобьется она. Не жалко. Жаль другого: когда-то она обидела Сашку из-за этой вазы. Он принес ее и сказал:

«Я дарю ее нам с тобой на новоселье».

Тамила даже ответить сразу ничего не смогла, опустилась на стул и молчала.

«Я не знаю, что у тебя в голове, — наконец, превозмогая досаду, сказала она, — с этим переездом я еле жива, мы с ног до головы в долгах, а ты приносишь эту дорогущую синюю дуру как ни в чем не бывало. Ты мне хоть объясни: почему у меня от забот раскалывается голова, а ты приходишь с вазой и улыбаешься?»

Он объяснил:

«Потому что ты живешь текущей минутой, а я всей жизнью. И в грядущем дне, когда все утрясется, новая квартира станет старой, долги раздадутся, ваза будет такой же синей и прекрасной, как и сейчас».

Тамила шла по липовой аллее и вдруг почувствовала себя молодой, легкой, словно вырвавшейся из времени, из всех своих бед и забот. День был воскресный, солнечный. Уже сейчас, несмотря на утреннюю прохладу, что-то тоненько звенело в воздухе, обещая жару. Тамила шла по кладбищу, как по парку, и думала, что ко всему привыкает человек. Еще совсем недавно кладбищенские деревья, оградки, памятники наполняли сердце острой печалью и тревогой, а сейчас они сложились в привычную картину. Возле могил работали люди, бегали дети по узким дорожкам. На новом участке, там, где не было больших деревьев, поливали тоненькие саженцы. Водопровод, где брали воду, находился у противоположного входа. Тамила издали увидела очередь с лейками и ведерками. Она решила, что сначала подойдет к Сашкиной могиле, посидит там, передохнет, а потом уже пойдет к водопроводу, как вдруг увидела, что кто-то стоит в очереди с синей вазой в руках. Тамила чуть не крикнула: «Позвольте, это же ваза моя!» Но не крикнула, остановилась и стала успокаивать себя: «Может, это просто похожая ваза. Или кто-то взял с Сашкиной могилы, чтобы принести воды, полить цветы, потом поставит на место…» Но непоправимое уже случилось. Она узнала женщину. В клубе милиции она была в узком костюме, юбка с разрезом, светлые волосы, сколотые сзади в пучок. А сейчас женщина была в полосатом платье, белом с синим, и в руках в цвет платью синяя ваза. Тамила вышла на тропинку, остановилась и стала ждать. Тропка узенькая, не разминуться.

— Здравствуйте, — сказала женщина, остановившись от нее в шаге. — Я принесла цветы и вот несу воду.

Она не была смущена, смотрела на Тамилу светлыми приветливыми глазами. Веяло от нее не только спокойствием, но и уверенностью, как будто знала она за собой способность вызывать к себе с первого взгляда интерес и уважение.

— Это моя ваза, — все-таки сказала Тамила, хотя им обеим это было известно без всяких слов.

Женщина ничего на это не ответила, и взгляд ее стал вопросительным: долго мы так будем стоять? Тогда Тамила повернулась и пошла, и женщина, поотстав немного, последовала за ней.

Возле могилы на лавочке лежали крупные темно-красные розы. Кажется, такие же, какие она тогда приносила в день похорон. И еще она тогда поцеловала Сашку в лоб. На глазах у всех. Тамила не знала, что делать. А женщина, как и все, что она делала, спокойно, не спеша взяла розы и стала по одной опускать в вазу. Тамила почувствовала, что рухнула в ней жизнь, и удивилась, что стоит на ногах, не рассыпалась в прах.