Он уснул и не заметил, как яркий свет солнца, хлынувший из окна, высветил его, спящего. Ему снились белые лилии. Он купил целый букет этих цветов и нес их кому-то. Шел и вдруг понял, что зашел бог весть куда, и тут навстречу ему выбежала собака, лохматая, в репьях, с улыбкой на морде. Она неслась неудержимо, и неизвестно было, что она сделает: укусит или промчится мимо. Василий хотел отскочить в сторону, но не мог, тело не слушалось, ноги были тяжелыми, как кувалды. Он застонал, и Тамила на кухне услышала его стон.
— Вставай. — Она вошла в комнату и присела на кровать в его ногах. — Все уже давно разбрелись. Я одна. Может, съездим с тобой на кладбище?
Была суббота. Он замычал, хотел ей пожаловаться, что и в выходной поспать не дают, но тут ладонь матери легла на его лоб, и пришлось открыть глаза.
— У меня новости, — он снял со лба ее руку и поцеловал в ладонь, — я тебе не успел вчера рассказать.
— Я знаю твои новости. Звонила Алена, мы с ней поговорили.
— Обо всем? Значит, она тебе поведала и свои собственные новости?
— Поведала. А ты вставай. Терпеть не могу мужчин, которые поздно встают.
— Зато ты любишь женщин, которые выходят замуж черт знает за кого, а потом звонят как ни в чем не бывало.
— Тебе известно, что я ее никогда не любила. И я рада, что она наконец прибьется к нормальному берегу и оставит всех нас в покое.
— Ну что ж, радуйся. Только не очень. Это же Алена.
Тамила рассердилась.
— Перестань так со мной разговаривать. Не забывайся. Кстати, я тебя не понимаю. Тебя бросили, а ты спишь до обеда.
У самых приятельских отношений есть тоже свой предел. Тамила перешагнула его, Василий обиделся.
— Я потому и сплю до обеда, — отчужденно произнес он. — Ночью не спал. Все не мог понять: бросили меня или подарили свободу?
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Все ее обманули. Сашки нет, и все отодвинулись от нее и отвернулись. Свекровь, которая дня не могла прожить, не побывав на кладбище, пришла и заявила:
— Ты меня не поймешь, не оправдаешь: я уезжаю.
Тамила не удивилась, наверное, дали бесплатную путевку. Смотрела на Нину Григорьевну спокойно, вопросами не подгоняла. А та вдруг произнесла глухим голосом:
— Я уезжаю к Куприяну. Он позвал меня. И я дала согласие.
До Тамилы дошла как бы одна сторона сказанного, сам отъезд: Нина Григорьевна уезжает и теперь будет жить в Москве.
— А как же квартира? — спросила Тамила. — Она не пропадет?
— Нет, — ответила Нина Григорьевна, — я пока временно, я ведь не знаю, как у нас с ним сложится.
Тамила ужаснулась: сложится, не сложится, квартира… о чем они говорят? Что еще на старости лет выдумала эта Нина Григорьевна?
— Зачем вам это? — спросила она, когда поняла, почему уезжает Нина Григорьевна. — Никто вас не поймет, ни внуки ваши, ни люди.
— И не надо, — ответила свекровь, — обойдусь без их понимания. Но ты меня все-таки не осуждай.
Они о многом говорили перед отъездом Нины Григорьевны, вроде бы откровенно говорили, жалеючи друг друга, и все же не до конца откровенно. Не поворачивался у Тамилы язык спросить: «Вы что же, всю жизнь любили его?» Не могла об этом спросить. Не бывает любви на всю жизнь. Просто оба дожили до старости, оба живы, простила его Нина Григорьевна, вот и вся любовь. А еще верней, захотелось ей в Москву, подальше от собственного и ее, Тамилиного, горя. Будет жить в столице, в большой квартире, недалеко от метро. С мужем. Но скоро поймет, что каждому человеку выдается одна жизнь и глупо в старости начинать вторую.
Такую вот новость преподнесла свекровь, и дети не радовали.
— Я понимаю, — говорила она детям, — я стара и тяжела для вашего общества, но куда мне деваться? Я теперь никому не нужна.
Сыновья после таких слов застывали в безмолвии, а Муза бросалась их всех от нее защищать.
— Мама, — произносила она громко и укоризненно, — у тебя идеальные сыновья. О себе я не говорю. Я не подарок. Но Василий и Игорь, это тебе всякий скажет, высокого качества молодые люди…
Василий не выдерживал такой оценки.
— Ладно тебе с «высоким качеством». Не умеешь хвалить, не берись.
Они теперь часто ссорились между собой, иногда втягивали в свою перепалку Игоря. Тот лавировал: «С одной стороны, ты, Василий, прав, с другой — стоит прислушаться к Музе…» Тамила глядела на них и ужасалась: господи, они же глупые.
На работе тоже стало тяжело. Девочки в корректорской, которые недавно глядели ей в рот, таким она была авторитетом и примером, стали многозначительно переглядываться и даже перепроверять контрольную правку. И вообще работа вдруг стала неинтересной. При чтении большого сложного материала появлялись ни с того ни с сего разные мысли: кому это нужно столько слов, дышать нечем, столько правильных, давно известных слов. Тамила объявляла перерыв, пила корвалол и недобрым взглядом обводила сотрудников. И все под ее пристальным недоверчивым взглядом чувствовали себя неуютно, а самые тонкокожие краснели. За глаза сотрудники оправдывали свою начальницу: такой у нее сейчас тяжелый период, но в ее присутствии горбились от неприязни и тяжело вздыхали.
«Никто никому не нужен на этом свете», — услышала как-то Тамила. Фраза ей понравилась. Было в ней что-то мстительное: не только я никому не нужна, но и никто никому. Лепятся люди друг к другу по нужде или из выгоды. Страшно сказать, но, когда Муза пришла домой с перевернутым лицом — провалилась на экзамене, — Тамила подумала: «Все правильно. Ничего хорошего в нашей семье ни с кем уже не случится».
Муза получила двойку на первом экзамене. Назывался он «композиция» и представлял собой художественную работу, непостижимую для простых смертных. На столике, покрытом синей тканью, лежал ворох зеленых листьев клена. Из-под синей ткани выглядывала фигурная ножка столика — и все. Такой вот натюрморт. Но дело в том, что рисовать надо было отнюдь не натюрморт. Из этой всей мертвой натуры требовалось создать композицию — фантазию не фантазию, а нечто такое, что было бы интерпретацией, этакой песней без слов на тему листьев, лежащих на синей поверхности одноногого столика. Муза, после того как пережила удар, попыталась объяснить матери и братьям, чего от нее хотели добиться на экзамене, но никто ничего не понял.
«Ты должна сходить и узнать, что там у тебя не получилось, — советовал Игорь, — надо для будущего года знать, на что подналечь».
Игорь в своей армии поотстал от жизни. Какой будущий год? Пока не поздно, Музе надо тащить документы в пединститут. На любой факультет. Выпускнице с золотой медалью стать студенткой не проблема. А в художники пусть идут дети художников. Это же издевательство, это же специально, чтобы таких, как Муза, заваливать, придумали эту композицию.
— Зеленые листья на синей тряпке — безвкусица, — сказала Тамила, — зеленое и синее не сочетается.
Муза фыркнула:
— Все-то ты знаешь.
Василий предлагал реальную помощь.
— Хочешь, я это дело переиграю, — сказал он сестре, — сто из ста, что тебя возьмут на этот художественный факультет. Во-первых, у тебя золотая медаль. Во-вторых, характеристика изокружка Дома пионеров. В-третьих, ты дочь погибшего героя.
— Замолчи! — крикнула Муза. — Сашку не смей втягивать. Лучше напиши об этой приемной комиссии фельетон.
— Не кипятись, — вмешалась Тамила. — Такие гордые, как ты, вообще никуда не поступают. Василий готов помочь тебе самым честным образом. Из всего города только твои рисунки побывали на международной выставке в Индии.
Муза поссорилась с ними. Чего вмешиваются? Дали бы хоть по-человечески пережить провал. Не нужна ей ничья помощь. И опять эти рисунки в Индии. Детских рисунков вообще не бывает хороших или плохих. Это не искусство, а рисование, надо чувствовать разницу.
А Сашка так никогда и не узнает, что она провалилась.
У Музы в раннем детстве часто болело правое ухо. Оно воспалялось, и несчастная малютка, безбровая, с желтым пухом на голове, так тоненько начинала плакать, что Сашка не выдерживал, одевался и посреди ночи нес свое чадо в ближайшую больницу. Это был госпиталь для ветеранов Отечественной войны, дежурили там ночью на совесть: вахтер не спал, дежурные сестры и врачи тоже. Музу осматривали, закапывали в ухо лекарство. Однажды она уснула во время процедуры, и Сашка тоже уснул в кабинете врача. Сестра вышла на крыльцо и сказала Тамиле, чтобы та шла домой: девочка уснула и отец спит.