Не заметил, как оказался в парке, сел на скамейку и затих. И вдруг вспомнил, что знает того седовласого, с бульдожьим лицом, которого встретил час назад возле лифта. Один из адвокатов на процессе по делу отца. Защищал чернявого бандита с маленькой, как луковичка, головой и таким же мелким личиком. Адвокат этот хотел вызвать жалость суда к своему подзащитному: «Представьте себе мальчика семи лет, который ходит по улицам и ждет, что кто-то из мужчин обратит на него внимание, погладит по голове, возьмет за руку и поведет в другую жизнь. Там, в этой новой жизни, мужчина будет отцом, мальчик сыном, а какая-то красивая добрая женщина — матерью. Но ожидания были напрасными. Мужчины проходили мимо, а его хватала за руку пьяная мать, тащила домой и орала на всю улицу, что убьет, потому что он не ребенок, а гад ползучий. Во втором классе он ушел из дома и четыре дня жил на чердаке соседнего четырехэтажного дома. На огромном пыльном, темном чердаке. Восьмилетний мальчик. А есть приходил в школу. Отбирал завтраки у своих одноклассников…» Голова-луковичка, слушая о себе все это, вдруг заплакал. А судья сказал адвокату: «Все-таки, пожалуйста, ближе к делу». Дело, верней, два эпизода, в которых «луковичка» участвовал, были таковы, что лучше не вспоминать. Адвокат говорил: «В эпизоде с таксистом…», «в эпизоде с охранницей…». Таксиста «луковичка» огрел с заднего сиденья булыжником по голове, а охраннице, пожилой женщине, приставил к горлу нож и держал так, пока у нее с ремня срезали кобуру с оружием. Почему они ее срезали, а не сняли вместе с ремнем, на это ни один бандит ответить ни на следствии, ни на суде не смог. Они твердо знали лишь одно: нужны машина и оружие. А когда таким что-нибудь нужно, тут уж без вопросов. Нужно, и все.

Василий сидел на процессе и не мог не то чтобы поверить, а почувствовать, ощутить, что вот эти бледные, ничтожные парни погубили его отца. От парней словно исходил безжизненный дух тюремной камеры, они были пришиблены происходящим, на вопросы отвечали без интонаций в голосе, покорно, но неохотно. Василий не разглядывал их. Слушал, задумывался, и ему вдруг начинало казаться, что весь этот процесс затеяли для того, чтобы разобраться во всем, установить, как все в точности было, и после этого выпустить отца. Откуда? Он этого не знал. Но отца выпустят, он вернется и скажет: никогда, никто не должен вспоминать этой истории. Потом голоса в зале заседаний возвращали Василия к действительности. Он понимал, что отца нет и никогда среди живых больше не будет. Василий переводил взгляд на убийцу, узколицего, понурого парня в очках, слышал голос его отца: «Был хорошим ребенком, до четвертого класса отличником» — и не мог объяснить себе, почему ни к отцу этому, ни к его сыну нет в душе подлинной ненависти. Может быть, потому что очкарик не собирался убивать? Он просто стрелял и попал в незнакомого человека?

Однажды весной, в начале марта, Муза пришла из школы с перекошенным лицом: кошмар и конец света! В вестибюле школы повесили огромный почтовый ящик, мальчики должны туда бросать поздравительные открытки к Восьмому марта. А потом эти открытки раздадут адресатам.

«Нормальная затея, — сказал Сашка, — что тебя смущает?»

Муза объяснила отцу: чует ее сердце, что никто из школьных мальчишек ее не поздравит; придут с открытками в класс, будут выкрикивать фамилии, вручать поздравления, и все узнают, что Калачеву никто не поздравил, никому она не нравится. Беда!

Сашку это задело:

«Ну откуда ты можешь знать, что никто тебя не поздравит? Хочешь, я тебя поздравлю? Напишу открытку, и приду в этот ваш вестибюль, и опущу в ящик открытку, или ты ее тихонько опустишь, чтобы мне туда не таскаться. Кстати, и Василий может открыточку тебе написать. Тоже в этот ящик бросим».

Муза отказалась:

«Ну при чем тут ты и Василий? Мальчики должны поздравлять».

«Обязательно из вашего класса?» — спросил Сашка.

«Необязательно. Но не братья».

Вот тогда Сашка и втянул Василия в эту авантюру. Они оба сидели допоздна, строчили, кривляя почерк, открытки. Поскольку Муза из малодушия отказалась их опускать в почтовый ящик, то открытки вручили Василию. Он и побывал утром до уроков в школьном вестибюле. Двенадцать открыток. От Паши, Яши, Саши, от Альберта, Руслана, Магомета и так далее. Сочиняли — веселились… Муза вернулась из школы расстроенная, несмотря на то что кроме фальшивых получила шесть настоящих открыток. Оказывается, почтальоном был какой-то клоп из четвертого класса, и он не только называл фамилию, кому открытка, но и зачитывал имя, от кого она пришла. Когда пошел поток поздравлений Музе Калачевой, сначала все насторожились: как много! Потом стали смеяться: «Что за Магомет?» «А Евсей из какого класса?» Решили, что кто-то подшутил над Калачевой. О том, что это ее родной папочка-милиционер такое удумал, никому не пришло в голову. Сашка был убит. Сказал Василию:

«Мы с тобой, товарищ, перемудрили».

Муза переживала.

«Очень стыдно, — говорила она, — никто ничего не знает, и все равно стыдно».

Сашка не упустил воспитательный момент, вывел из ситуации мораль и пустил ее в дело.

«Если бы ты получила мало открыток, тебе было бы обидно. А вот когда их привалило столько за счет поддельных, стало стыдно. Отсюда вывод: если выбирать между обидой и стыдом, то лучше выбирать обиду».

А очкарик взял и убил его.

Сашка больше всех в семье любил Игоря, потом Музу, потом его, Василия. Потому что Василий первенец, а первенцев больше всех детей любят матери и бабки. Почему-то в их семье не угасал этот разговор, кто кого больше любит. Тамила говорила детям: «Не смешите меня! За что вас любить? Ваш отец однолюб. Он любит меня, и этого ему вполне достаточно. А вас всех любит бабушка. Этого тоже вам пока должно хватать». Бабушка Нина Григорьевна, если присутствовала при подобных заявлениях, всегда не одобряла юмор невестки. «Танечка, ну зачем противопоставлять себя детям? Сашка любит всех одинаково». Бабушка одна в семье не звала Тамилу Тамилой. И очень стеснялась, когда ее так называли на людях внуки.

Когда-то Сашка сказал своему старшему сыну: «Я хочу тебя не только любить, но и уважать, я хочу, чтобы мне с тобой было интересно. Понимаешь?» Василий не понял. То есть в общих чертах это «интересно» ему было понятно, но конкретно — нет. Сашка это почувствовал.

«Я хочу с тобой разговаривать, думать о тебе и радоваться, что ты у меня есть. А когда тебя нет рядом, когда ты, допустим, в пионерском лагере, я хочу не беспокоиться о тебе, а просто скучать».

Василию тогда было лет десять, и все, о чем говорил отец, его мало трогало.

«А я хочу, — ответил он отцу, — чтобы ты меня никогда не ругал и не бил».

Сашка удивился:

«Разве я тебя когда-нибудь бил?»

«Не бил, и я бы хотел, чтобы никогда не бил. Я все-таки иногда боюсь, что ты меня побьешь».

«Может быть, ты трус, поэтому боишься?»

Василий действительно боялся, что его побьют, не отец, так какой-нибудь большой мальчишка на улице, или разбойник залезет ночью в окно и побьет. С отцом обсуждать свой страх не решался. А одноклассник Валерка, которому Василий доверился, дал исчерпывающий ответ: «Это до первого раза. Все боятся до первого раза. А потом ничего, можно вытерпеть». Самого Валерку дома била мать. Скручивала жгутом полотенце и ждала за шкафом в прихожей, когда он появится. Когда Валерка загуливался и вприпрыжку бежал в темноте домой, то всегда приговаривал: «Чтоб никого за шкафом, чтоб никого за шкафом. Чтоб меня мама не ругала и не била и гулять отпустила». Куда уж гулять на ночь глядя, об этом не думалось, эта просьба была как бы авансом, на завтрашний день.

Перед сном, ворочаясь в постели, Василий вспомнил Валерку. Дружили до десятого класса, а потом разошлись. Один поступил в университет, другой пошел на курсы крановщиков. Через год Валерка разгуливал в кожаном пиджаке и двухсотрублевых джинсах. И все равно бедный студент оказался у него в долгу. Встретились как два соперника, глядели друг на друга оценивающе, разговаривали с вызовом.