«Пусть видят, — обреченно согласился Виталий Васильевич, — это же в конце концов не преступление. Кто меня беспокоит, так это жена. Не хотел бы приносить ей страданий. Не хотел бы, чтобы она страдала из-за моей любви к другой женщине. А она будет страдать. И никогда не поймет, что в этом никакой моей вины нет».

«Так ли?» — спросила Борисова.

«Так, — ответил Виталий Васильевич. — Я всю жизнь был предан ей, никогда ни одна женщина не вызывала у меня никаких чувств».

«Может быть, все эти годы ты любил свою жену?»

«Нет, — тяжело вздохнул Виталий Васильевич, — выходит, что нет. Когда я встретил тебя, то понял, что жену свою никогда не любил».

«Как же ты тогда женился? Не стесняйся, говори правду. Вспомни и скажи».

Виталий Васильевич погрузился в воспоминания, вспомнил зимний день, своего приятеля по институту Сашу Денискина и рядом с ним свою будущую жену. Саша нес на плече две пары лыж и сказал, что они с Леной идут на вокзал, если Виталий хочет, то пусть хватает лыжи и вместе с ними отправляется за город.

День был маломорозный, солнечный. Возвращались в мокрых ботинках, веселые и голодные. У троих набралось шестьдесят рублей старыми, и они их проели в привокзальном кафе, и все время смеялись, сейчас уже не вспомнишь, над чем. Потом Саша перестал смеяться, помрачнел, и Виталий Васильевич со своей будущей женой стали приставать к нему, требовать объяснений, почему тот вдруг стал задумчивым и мрачным. В тот вечер Виталий Васильевич проводил свою будущую жену домой, грел у подъезда ее руки в своих и даже поцеловал в нахолодавшую щеку.

Больше он вспоминать не стал.

«Буду спать», — сказал он Борисовой.

«Ничего не выйдет», — ответила та.

«Что ж мне теперь, задохнуться от любви?» — зло спросил он.

«Грубый какой! — Она погладила его по редким волосам на темечке. — Спи, а я буду петь».

«Ты не певица, ты балерина, — сказал ей Виталий Васильевич непослушными, как у пьяного, губами, — ты должна танцевать на одной ноге».

«Спи, — приказала она, — спи, на одной ноге я буду танцевать на работе, а сейчас я буду петь».

Но песни ее Виталий Васильевич не слышал. Он уснул, изможденный и истерзанный своей любовью. Уснул с болью в голове, со страхом в сердце, как засыпают тяжелобольные, когда им удается уснуть.

Утром звонок будильника навеял на него короткий кошмарный сон: будто их дом загорелся, и в этот же миг столкнулись возле него звенящий трамвай и пожарная машина, и будто жена схватила его, завернула в ватное одеяло и влезла на подоконник. Виталий Васильевич не видел, но знал, что внизу стоит толпа и ждет, когда она сбросит его вниз. Он знал, что в одеяле не разобьется, но все равно боялся и хотел, чтобы она его не бросала, а прыгала вместе с ним.

Он рассказал сон жене, и та осуждающе покачала головой.

— Глупый сон. Даже странно, что такая глупость может присниться человеку.

— Присниться может что угодно, — обиделся Виталий Васильевич, — сон не во власти человека. Ну а если бы мне приснилось, что я развелся с тобой и женился на другой, что бы ты тогда сказала?

Жена подняла брови и уставилась на него, молчание затянулось, и Виталий Васильевич дал задний ход.

— У тебя нет воображения. Ты без юмора. Половина жен на твоем месте посмеялась бы шутке, а ты лезешь в бутылку.

— Эти шуточки пусть веселят других жен, оттого они потом и хихикают от одиночества в старости. Со мной этот юмор не пройдет.

— Это уж точно, — подтвердил Виталий Васильевич и стал собираться на работу.

Они оба собирались на работу быстро и слаженно. Без суеты, отрепетировав годами, готовили завтрак: один разогревал котлеты, другой накрывал на стол. Перед уходом жена поправила Виталию Васильевичу шарф на шее, он довел ее до автобусной остановки, а сам повернул к трамвайной, по пути оглянулся и помахал рукой. Так он каждый день провожал ее на работу, И после того как пришла к нему любовь к другой женщине, продолжал машинально провожать, оглядываться и махать на прощание рукой.

В трамвае Виталий Васильевич заплакал. Толстенная, с бетонной спиной и железными ножищами тетка наступила ему на мозоль, и когда он ойкнул, она возмутилась и посоветовала: «Если такой нежный, в такси ездий, — потом повернула к нему лицо с маленькими глазками и уничтожила начисто: — Губошлеп».

Виталий Васильевич не был губошлепом, у него был, и он об этом знал, аккуратный рот, с крепкими, без единой пломбы зубами, так что и улыбка у него была — дай бог каждому. Но тетка с такой ненавистью и презрением припечатала ему «губошлепа», что он не выдержал и заплакал. Сначала просто заплакал, а потом беззвучно разрыдался, сморкаясь в клетчатый носовой платок и фальшиво кашляя, чтобы скрыть свои рыдания от посторонних.

На работе в тот день он еще два раза принимался плакать. Без всякого повода. Что-то поднималось в груди обидное и безнадежное, и слезы навертывались на глаза.

— Что-то вы сегодня, Виталий Васильевич, какой-то не такой, — сказала ему машинистка Катенька, когда он вызвал ее и дал перепечатать выправленную сводную ведомость, — может, недомогаете?

Ему понравилось слово «недомогаете», и он сразу почувствовал себя лучше. А Катеньке ответил:

— Кажется, действительно недомогаю.

На самом же деле он умирал. Женщина, которую он полюбил, не выходила у него из головы. Смотрела снизу вверх грустным, укоряющим взором. Улыбалась и неодобрительно качала головой, когда он принимался плакать. Виталий Васильевич тер кулаками виски, пытаясь освободиться от наваждения, и тогда в голову приходили реальные мысли: что вот она сейчас где-то ходит или сидит, молчит или разговаривает и ничегошеньки не знает о том, что хороший человек пропадает от любви к ней. Долгая жизнь обрушилась на него всеми своими годами, и он мучился оттого, что понял слишком поздно: любви не было. Любил свою работу, любил весну, любил ранние часы на даче, когда жена и сын спят, а он в тренировочных брюках крадется из дома, тихонько ступает по скрипучему крыльцу и уходит в страшноватый в этот час, не обсохший от росы лес.

Что он еще любил? Любил понедельники, когда в его кабинете собирался на планерку весь отдел и все глядели на него спокойными глазами, и никто его не боялся, как не боялся и в другие дни. Это Виталий Васильевич любил в себе больше всего: если люди, у которых он начальник, глядят на него приветливо, без страха, значит, и работают без сомнения.

Короче говоря, все, что он любил, было лишь каплей в том море, которое называется истинной, настоящей любовью.

После работы Виталий Васильевич решительно направился домой. Тянуло подальше от дома, но он решил бороться с собой и покончить с бродяжничеством. Зашел в магазин, купил торт и через полчаса предстал перед своей женой с тортом в руках.

— Откуда торт? — удивилась жена.

— Из магазина, — ответил Виталий Васильевич.

— Песочный или бисквитный?

Виталий Васильевич пожал плечами: этого он не знал. Торт был в разноцветных розах, стоил два рубля восемьдесят копеек.

— Хороший, красивый торт, — сказал он, — и, главное, свежий. Я потому и купил, что их только что привезли.

— А ты случайно не выпил на работе? — спросила жена.

— То есть как это «выпил на работе»? — Виталия Васильевича вопрос возмутил.

— Ну, может быть, кто-нибудь отмечал день рождения, или отпускные получил, или премию, — подсказала жена.

— По таким случаям мы никогда не «выпиваем на работе». — Он прошел на кухню, зажег газ и поставил чайник. — Странная ты женщина, во всем тебе мерещится подвох. Что тут особенного: зашел в магазин после работы, в кармане был трояк, взял и купил торт.

— А тогда ты с тортом или без торта ломился в чужую квартиру?

— В какую чужую квартиру?

— Уже забыл! Ты же заблудился! Зашел в чужой дом!

— Тогда зашел в чужой дом, а сегодня в магазин.

Жена постояла, поглядела на него с подозрением, и глаза ее потемнели так, как темнеют у немолодых женщин от ревности. Но это была еще не ревность, а предвестница ее — тревога.