Оказалось, что он Анатолий Анатольевич.

Потом Тосик и жена его Анна исчезли с их горизонта. Иногда напоминали о себе телефонными звонками, новогодней открыткой. Потом опять как-то два лета подряд снимали комнату в их поселке, и опять Тосик со своей молчаливой женой приходил под вечер к ним на участок — теперь уже жгли костер, жарили шашлыки, приглашали соседей. Среди ночи заливали кострище и гурьбой уходили в лес. Когда веселье и возбуждение выдыхалось, Тосик выкрикивал что-нибудь нелепое, и опять раздавался смех, опять становилось молодо, легко, беззаботно.

Родителей Виктора Максимовича уже нет, девочки Вера и Майка стали школьницами, грустная, молчаливая Анна превратилась в Анну Сергеевну, а Тосик как был Тосиком, так и остался. Годы, конечно, пометили его: он располнел, под легким облачком волос просвечивалось темечко, но заряд «давайте разожжем костер, давайте зажжем свечи» остался.

Где он работал? В каком-то научном институте. Только однажды зашел об этом разговор, и они узнали, что Анна Сергеевна защитила кандидатскую диссертацию, а о Тосике была сказана загадочная фраза, что он «остепенится, когда остепенится».

Их семейные отношения неизменно волновали Леонору, и она сердилась, что Виктор Максимович не проявляет к ним интереса. То ей казалось, что Анна Сергеевна любит Тосика и относится к нему как к неуемному ребенку; то делала открытие, что она страдает: «Он ее очень глубоко оскорбил и давно, она это носит в себе, хочет простить и не может». Тосик не давал повода для такого заключения, был неизменно нежен с женой. Как-то, когда ее не было рядом, обронил: «В доме отдыха народная артистка, сидевшая за нашим столом, сказала: «Ваша жена ест, как леди».

Быть женой Тосика и оставаться собою, не смешиваться с ним и враждебно не отделяться — для этого нужна была какая-то особая внутренняя вышколенность. Об этом говорила и Леонора, и Виктор Максимович не спорил, хотя считал, что Анна Сергеевна просто любит мужа и, стало быть, обсуждать тут нечего.

И вот сегодня Майка помчалась к ней, не зная, не понимая, что ее подростковая, максималистская правда способна убить человека. Стараясь не глядеть на пол, усыпанный осколками, Виктор Максимович слушал пересвист птиц и не мог припомнить, с чего они так распелись в это жаркое, утро — к дождю ли, к похолоданию? Но вот взгляд его уловил круглую раскачивающуюся фигуру, отделившуюся от сарая, и он произнес:

— Бондариха на горизонте.

Эти слова означали сигнал: всем по местам! Старуха Бондарина, когда заставала их за столом, опускалась в кресло в углу террасы и способна была просидеть в нем весь день. Но сегодня одна Леонора сорвалась с места, схватила веник, совок и стала сметать осколки.

— Зачаевничались? — сказала Бондариха, глядя на них по очереди, словно пересчитывая. Потом так же внимательно оглядела кресло в углу, будто увидела его впервые, села, расправила на коленях юбку. — А я думаю, что это у вас сегодня так тихо? Думаю, Верочка приехала, а ни Майки, ни ее не видать. И гостей ваших не видно. Неужели, думаю, спят? И пискуны их наши не разбудили.

— Пискуны, — Виктор Максимович хмыкнул. — Признайтесь уж лучше, что по голосам их на базаре отбираете: какой визжит посильней, тот и ваш.

Бондариха понимала юмор и не обиделась.

— Потому что чуют свой скорый конец, Виктор Максимович. Разве дадут их откормить? Опять кто-нибудь жалобу сочинит. Поросят не обманешь — чуют.

Бондариха поняла, что сидят хозяева за столом и не кидаются к делам, как обычно при ее появлении, неспроста. Но любопытство ее не мучило, высшим счастьем для нее было поговорить самой.

— Это, я вам скажу, такая мода пошла: все грамотные, все пишут, все жалуются. И на людей, и на свиней. На Дьячкову, у которой дача горела, написали, что она тюльпанами торгует. С дороги видно, что у нее какие хочешь цветы, кроме тюльпанов, а вот надо же написать, что тюльпанами.

Неожиданно Бондариха смолкла, поднялась и пошла к двери. Ее уход показался наполненным каким-то зловещим смыслом. В это трудно было поверить: Бондариху слушали, а она поднялась и ушла.

— По-моему, она намекнула, — сказала Вера, — что мы тоже дождемся анонимки. Впрочем, почему анонимки? Анна Сергевна поставит в конце письма свою подпись.

Виктор Максимович почувствовал легкое кружение в голове и во всем теле, словно была утеряна опора и собственный вес куда-то улетучился. Слова дочери не возмутили, не затронули его. Вполне возможно, что Тосик не изменил ни себе, ни своей Анне Сергеевне, может быть, он всегда был таким и с этим женился, жил…

— Теперь будем знать, — сказал Виктор Максимович, глядя на жену, — что наша старшая дочь в трудную минуту пригвоздит нас к позорному столбу и не помилует.

Вера вспыхнула. Леонора неодобрительно покачала головой. А теща бросила всем спасательный круг.

— Забудем эти слова, — изрекла она, — это не Виктор их сказал. И посуду бил не он.

И тут Вера заплакала, громко, по-детски.

— Это… он, он! Не выгораживай его, бабушка. Он и стипендией меня попрекал. И посуду сегодня бил он!

— Нет, — старуха свела в одну полоску свои черные брови, — это Тосик бил посуду. И рубли в твоей стипендии подсчитывал тоже он.

Виктор Максимович поднялся из-за стола и направился к гаражу.

Машина, как загнал ее в пятницу в гараж, мокрую и грязную после дождя, так и стоит. Ехать на ней в город — у первого поста ГАИ верный штраф. Виктор Максимович принес ведро воды и прямо в гараже, чего раньше никогда себе не позволял, стал мыть ее. И пока мыл, из головы не шла Майка. Разговор с ней вроде бы должен получиться. Младшая добрей, доверчивей. Он Майке скажет, что в ее годы никогда в подобный переплет не попадал, поэтому и вырос, кое-чего не зная. А теперь знает: надо выбирать, и сразу. С кем ты — с Тосиком или с Анной Сергеевной, с правдой или враньем? И еще он скажет своей младшей что-то более важное: можно вылечить тяжело больного, можно удержать от безумного поступка пьяного, но Тосиков не вылечишь и не спасешь.

Это же такая беда, такое непроходимое горе, если его девочкам встретится в жизни что-нибудь подобное! Владислав, которого дразнили Вериным женихом, никаким женихом не был, а был элементарным простофилей. Возомнил себя художником, жил в их сторожке прошлым летом и рисовал свои несчастные, новомодные картинки. А когда Вера усомнилась в его таланте, обозвал ее «современной мещанкой, наследницей всего этого барахла по имени дача» и сбежал. Даже если бы Вера любила его и страдала — это были бы нормальные страдания, а не такие, которые приносят Тосики.

Телефон у Анны Сергеевны не отвечал. Виктор Максимович прохаживался вдоль телефонных будок, опять звонил. Наконец откликнулся незнакомый женский голос: «Аня в Венгрии, приедет через неделю. Что ей передать?»

— Передайте… впрочем… — Он хотел узнать, не спрашивал ли сегодня Анну Сергеевну тонкий девичий голос, но не осмелился и в замешательстве повесил трубку.

Поднимаясь в лифте, он почувствовал, что Майка дома. Не так это легко и просто — вершить суд и выносить приговор даже в Майкином возрасте.

Дверь ему открыла Зойка. Черная с сединой челка, морщинки под глазами. Сверстница, вместе учились до пятого класса. Не знает Зойка, что не помнит он ее совсем в тех первых четырех классах.

— Ты почему здесь? Что случилось? Майка дома?

— Дома, дома. — Зойка попятилась от него и села на корзину в прихожей.

— Чего не приехала на дачу? — спросил он.

— Так я же предупредила, двери буду красить. Только начала, а тут Майка звонит. Я приезжаю, а она,: видите ли, молчит. Что у вас там стряслось?

Зойка будет хохотать, когда он ей все расскажет. Зойка всегда смеется, когда в разговоре возникает слово «Тосик». У нее нет детей, и она не знает, что это совсем несмешно. А он знает. И еще знает теперь и очень точно, что́ хорошо и что плохо, что можно, а чего нельзя. То, что пожелаешь своим дочерям, пожелай и всем людям, что простишь им, прости и всем. А если хочешь от чего-то уберечь своих детей, не поленись — и других тоже…