В этом июле поросята опять появились, и Виктор Максимович, проснувшись, не стал смотреть на часы: половина седьмого, можно не сомневаться. Мерзавцы все-таки эти Бондарины, сами спят, а некормленые поросята орут и будят раньше времени в воскресный день всю округу. Тут он глянул на кровать жены, которая стояла под углом к его кровати, и, не увидев на ней Леоноры, вспомнил вчерашний вечер. Вспомнил, тяжело вздохнул и повернулся лицом к стене. Пусть поросята лопнут от своего визга, он ничего не слышит, он спит.

В комнату заглянула старшая дочь, только она так дергает дверь, будто хочет ее выдрать с петлями, и Виктор Максимович услышал, как она сказала про него матери: «Спит».

— Буди, — отозвалась та, — нельзя терять времени, еще можно предотвратить!

Они замолчали, и в эту паузу опять ворвались поросята, стенания их стали какими-то особенно жуткими, с хрипами, и Виктор Максимович подумал, что, наверное, сейчас не половина седьмого, а больше. Голос жены подтвердил:

— Буди, Верочка, уже половина девятого.

— Я не сплю, — отозвался Виктор Максимович.

Пока одевался, умывался, водил по щекам электрической бритвой, в нем неотступно жило ощущение, что попал он вчера в западню и ни сегодня, никогда уже ему из нее не выбраться. Жил-жил на своей даче со своей семьей, и вдруг капкан защелкнулся, и спасения ждать неоткуда. Конечно, Тосик — идиот, и молодые свиньи, что орут по утрам, в сравнении с ним — небесные создания. Как-нибудь визит Тосика с его дамой сердца он постарается пережить, но Вера сказала: «Еще можно предотвратить», и эти слова Виктора Максимовича обеспокоили. Что предотвратить?

Он вышел на террасу, одетый не по-воскресному, в брюках, в которых ездил на работу, и в рубашке, которую никогда не надевал на даче. Все было готово к завтраку, даже самовар, который обычно наливал и включал он, уже стоял на столе. Виктор Максимович с облегчением отметил, что Тосик и его дама отсутствуют, значит, уехали, не дожидаясь завтрака.

— А где самое старшее и самое младшее поколение? — спросил он, стараясь не выдать голосом свою обеспокоенность.

Вопрос касался младшей дочери Майки и тещи, матери Леоноры.

— Ешь, — сказала Вера, — Майка уехала к Анне Сергеевне. Решила открыть ей глаза на нас и на этого негодяя.

Леонора бросила вилку, которую только что взяла, и срывающимся голосом сказала:

— Вера, не смей! Этого не может быть, это невозможно!

— Невозможно, потому что мы этого не хотим. — Вере, похоже, нравилось, что мать в отчаянии. — Я знаю точно, она поехала к ней.

И тогда Леонора закричала:

— Мама! Мама!

Но теща не отозвалась. Как вчера вечером покинула стол, когда на пороге появился Тосик со своей спутницей, так больше ее не видели. Не дождавшись отклика, Леонора отправилась в комнату матери, и Виктор Максимович, рассерженный на старшую дочь, хмуро спросил:

— Как все это понимать?

Вера торжествовала, в глазах насмешка, руки сложены на груди.

— А тут и понимать нечего, — медленно произнесла она, — если у нас никаких моральных принципов, то кое у кого они есть, в частности у Майки.

Виктор Максимович уставился в чашку с чаем, сказал, не поднимая глаз:

— Уверен, Майка сама бы до этого не додумалась, боюсь, что тут не обошлось без тебя.

— Не бойся. Я ее отговаривала. Я бы ее не пустила, но прозевала момент, и она ушмыгнула.

Старшая дочь перешла на третий курс автодорожного института. Приехала на субботу и воскресенье из колхоза, где работала на стройке, приехала постирать бельишко, помыться и угодила в эту, если можно ее так назвать, «историю». Виктор Максимович не любил сейчас свою старшую дочь. Все вместе смалодушничали, растерялись, а потом клюнули на дары Тосика, и теперь вот дети — отдельно, родители — отдельно, и дети судят родителей. Теща его не волновала. Та, как всегда, блеснула мудростью: поднялась из-за стола, как только разглядела Тосика и его даму, и уплыла с террасы.

— Не стоит на меня так глядеть, — сказал он Вере, — лучше погляди на себя в зеркало, полюбуйся, как выглядят борцы за правое семейное дело.

На террасе в сопровождении Леоноры появилась теща. Величественная старуха, первый приз, если бы у восьмидесятилетних проводились конкурсы красоты. Большое смуглое лицо без морщин, морщины сползли на шею и прячутся в высоком кружевном воротничке, похожие на янтари глаза, над которыми вразлет черные брови. Леонора ничего от нее не взяла, стояла рядом с ней кругленькая, простенькая, с раздражавшим сейчас Виктора Максимовича вопросом в глазах.

Он поднялся, намереваясь покинуть стол.

— Все разбирательства, возмущения, приговоры — без меня.

Нельзя было терять ни минуты, надо срочно ехать в город. Он все объяснит Анне Сергеевне, и вообще хотелось поскорей покинуть дачу, отмежеваться от вчерашнего застолья, стереть воспоминания, как Леонора в потемках ходила в сторожку, подметала там, а он стоял с фонарем на крыльце подвыпивший и глядел, как баран, на звезды, довольный собой и жизнью.

— Не спеши, — остановила его теща, — нам надо поговорить.

— На запретную тему? — спросил он, возвращаясь на свое место и вновь ощущая, что западня держит.

Теща расположилась в своем кресле, протянула Леоноре чашку и перевела ясный, незамутненный старостью взор на зятя.

— Объясни, пожалуйста, что ты имеешь в виду под «запретной темой»?

— Ничего не имею. Только одно могу заявить присутствующим, что слова, сколько их здесь ни будет сказано, ничего уже не изменят. Что случилось, то случилось, и сейчас надо исправить то, что можно.

— Я в этом не уверена, — сказала теща. Она чопорно отпивала чай из чашечки, который подала ей Леонора, и вглядывалась, то поднимая, то опуская брови, в свое отражение на самоваре. Виктор Максимович давно заметил, что теща прибегает к этому занятию, когда взволнована или негодует. — Дело в том, Виктор, что в жизни нельзя придерживаться полузакона: быть немножко честным и одновременно немножко подлецом.

«Сейчас вспомнит своего покойного мужа, — с неприязнью подумал Виктор Максимович, — как тот перед женитьбой на ней долго советовался с друзьями и родственниками, и заявит, что до сих пор ему этого простить не может».

— Нельзя, нельзя придерживаться полузакона, — чувствуя, что закипает, поддакнул он теще, — нельзя принимать на даче приятелей с их пассиями… — Он хотел добавить, что особенно нельзя, когда на этой даче живут высоконравственные господа, монахи и монахини со своим незыблемым ханжеским уставом. Чего старуха его жмет, будто это он зазвал Тосика с его любовницей? Всем одинаково тошно, и нечего валить вину на одного. Но Леонора не дала ему договорить:

— Виктор!

Не имя, а окрик, и он означал: здесь же Вера!

Но именно Вера больше других жаждала обличать отца.

— Оставьте его в покое, — сказала она, — а то он вспомнит Владислава, который пил, ел здесь все прошлое лето, не вырвал ни одного сорняка, не вбил ни одного гвоздя, ославил его дочь на весь поселок и отбыл в неизвестном направлении.

— Я вспомню другое, — пообещал Виктор Максимович, — я вспомню, что за два года ты не отдала матери ни рубля из своей стипендии, что мои отпускные пошли тебе на шубу, а я вынужден был весь отпуск проторчать в милом и дружном семейном кругу.

— Это ужасно, — сказала Леонора, — Виктор, по-моему, ты сам себя не слышишь. Это так же ужасно, как и то, что было вчера. Что с нами?

— С нами — судьи, — Виктор Максимович уже не сдерживал себя, — нас судят дети, Леонора. Нас судят все, твоя мать тоже. Как будто это наша вина, что есть на свете неверные мужья и дуры бабы, которые таскаются с ними по чужим дачам.

Он со стуком опустил чашку на блюдце, раздался треск, и чашка развалилась на две ровные половинки.

— Посуду надо бить более выразительно, — раздался спокойный голос Веры, — ее надо метать на пол.

И тут словно туман какой окутал Виктора Максимовича, и следом за ним что-то горячее яростно ударило ему по глазам. Он поднялся, сгреб обеими руками посуду перед собой, приподнял и шарахнул об пол. Удар был сильным, осколки вжикнули шрапнелью. Вера вздрогнула и покраснела, Леонора закрыла лицо ладонями. Только теща, казалось, не моргнула, вытащила из-под своей чашки блюдце и жестом, каким накидывают кольцо на колышек, послала это блюдце в груду осколков на полу. Старинное, прожившее на свете почти век блюдце.