— Степанчикова, — сказала я, — выйди к доске!

Ритка послала мне испуганный взгляд, но не двинулась с места.

— Зайцева, — продолжала я, — ты тоже выйди.

И Зайцева не шевельнулась.

— Человек не всегда звучит гордо, — сказала я, — иногда он звучит с большим вопросительным знаком. Но я не о вас, я о Гуркине. Я знаю, кто тот единственный, кто проголосовал за него. Я знаю даже больше: вы бы все сейчас за него проголосовали. Потому что вы все равно никогда не поедете на Валдай. Там ведь из-за каждого куста будет глядеть на вас Гуркин. И вообще к тому времени, когда настанет лето, вас эта история до того изжует, что каждому можно будет опасаться осложнения на сердце. А Гуркин закончит ПТУ, потом институт и всю жизнь будет хохотать над вашими минусами. А Зайцева получит аттестат, выйдет замуж и всю жизнь будет вспоминать свой плюс как золотую медаль…

— Уж, замуж, невтерпеж! — крикнул кто-то с задней парты, кажется, Храмов.

И надо же, чтобы на этой реплике в класс вошел историк.

— Кто тут собрался замуж? — спросил он и с удивлением поглядел на меня у стола. — Иванникова, вы уже здоровы?

— Да.

— Тогда, раз вы уже вышли к доске, может, будете отвечать урок?

— Буду.

Я поглядела вперед и увидела благодарные глаза Зайцевой. Наверное, она не знала урока, и я ее спасла.

МАШЕНЬКА

Маше шесть лет. А старому пианино, которое стоит в ее комнате, раз в десять больше. Оно тускло-черного цвета, в царапинах и туманных пятнах. Два бронзовых подсвечника торчат как рога. Если отступить назад и сощурить глаза, пианино станет похожим на морду сказочной коровы — много белых зубов и желтые рожки.

У Маши ноги не достают до педалей, поэтому, чтобы звуки связались и загудели, Маше надо слезть со стула, уткнуться лбом в черную доску между подсвечниками и, поймав подошвой скользкую лапку педали, нажать на нее изо всех сил. Вот так, стоя на одной ноге, уткнувшись лбом в прохладную доску, она играет, и локти у нее колышутся.

— Маша, — слышится из соседней комнаты бабушкин голос, — оставь в покое педаль.

Бабушка все видит, не заходя в комнату. Голос у нее строгий.

— Локти, — кричит она, — почему повесила локти? Ну-ка кисть пампушкой и нос подальше от клавишей.

Маша залезает на стул, откидывает голову и смотрит на серого зайца в очках, который сидит на пианино. Зайца прислала мама из Сибири, из города Томска. Очки сделал из проволоки Юра. В этих очках заяц похож на человека, который хочет что-то вспомнить и не может.

— Занимайся, — командует бабушкин голос, — скоро придут Полонские.

Полонские приходят в четыре часа. Их двое. Ермолай — Машин одногодок и его сестра семиклассница Галя. Бабушка готовит Ермолая в музыкальную школу. Знакомым она говорит: «У Ермолая — абсолютный слух. Когда отрастут пальцы и станет крепкой кисть руки, он покажет себя. Таких, как Ермолай, на три тысячи один ребенок». У Маши бабушка спрашивает:

— Тебе нравится имя Ермолай?

Маша думает и отвечает:

— Не очень.

Полонские приходят, и бабушка выпроваживает Машу во двор. Раньше она заставляла ее сидеть в углу на стуле и слушать, как играет Ермолай. Маша всегда спокойно сидела и слушала, но однажды неизвестно почему вдруг стала раскачиваться и подвывать. Бабушка рассердилась, поставила ее в угол, но и там Маша продолжала выть.

С тех пор она встречается с Полонскими в прихожей. Они входят — Маша уходит. Сестра Ермолая Галя делает вид, что не замечает Машу, и Ермолай, подражая ей, глядит в сторону.

Маша выходит во двор и видит двух братьев-близнецов Васю и Тошу, пенсионера Цыплакова на скамейке и рядом его большую черную собаку. Близнецы кричат ей:

— Чего у тебя есть?

Они всегда так кричат. Маша должна сжать пальцы в кулак и сказать: «Угадайте». Тогда они будут отгадывать: «пуговица», «конфета», «копейка»… Когда им надоест, Вася скажет: «Ничего нет», и тогда Маша разожмет пальцы. Сегодня играть с ними неохота. Близнецы маленькие, им года по четыре.

Из второго подъезда появляется старуха Полина. Она в байковых тапочках и в длинном зеленом платье. Спина у нее пирогом, и сбоку старуха Полина похожа на большую зеленую птицу. Платье новое, Маша подходит поближе, чтобы рассмотреть его. Старуха Полина затевает разговор:

— Что-то Юра у вас давно не был…

Она всегда расспрашивает про Юру.

— Он придет, — отвечает Маша, — как проект сдаст, так и придет.

— А он вам кто? — допытывается старуха Полина.

Маша не понимает вопроса и молчит.

— Свой или чужой?

— Свой, — отвечает Маша, — Юра свой. Как придет, так всегда чего-нибудь тащит. Тогда принес вот такую коробку конфет. А еще в другой раз фигуры шоколадные. Денег нет, а он все тащит и тащит.

Маша вздыхает: вот какой Юра.

— Тебе, значит, конфеты носит? Любит тебя?

— Любит.

— А почему?

Маша хлопает ресницами, бабушка не разрешает ей ни с кем говорить про Юру.

— Почему? Почему? — передразнивает она старуху Полину. — Как начнете говорить, так сразу — почему, почему.

Старуха Полина отворачивает голову и смотрит на Машу одним глазом. Но любопытство пересиливает, и она не обижается.

— А мама твоя когда приедет?

На этот вопрос Маша отвечает охотно:

— Скоро приедет. Как отпуск дадут, она и приедет.

— Юра будет рад? — допытывается старуха Полина. — Юра знает, что она скоро приедет?

Опять про Юру. Маша вздыхает и осуждающе качает головой.

— Я, что ли, Юра? Откуда я знаю? Вы лучше у него спрашивайте.

Она убегает, и старуха Полина говорит ей вслед:

— Глупая.

В глубине двора под кленом сидит на скамейке пенсионер Цыплаков. Голова у него откинута назад, будто он что-то увидел на дереве. Рядом со скамейкой, уткнув голову в передние лапы, лежит собака.

— Верончик! — кричит Маша, подбегая к собаке; притягивает к себе ее теплую, кудрявую шею.

— Садись рядом, Машенька, — говорит Цыплаков. — Оставь Верона. Он наказан.

— Разве собак наказывают? А что он сделал?

— Бегал на улицу, хотел попасть под машину.

Верон поворачивает морду в сторону хозяина, раскрывает пасть и беззвучно зевает.

— Вот видишь, как он себя ведет, — говорит Цыплаков, — ему плакать надо, а он зевает.

Маша водит плечами, мучается и, пересилив что-то в себе, спрашивает:

— А разве вы видели, как он зевал?

— Видел, — отвечает Цыплаков.

— Вы не совсем слепой?

— Совсем, Машенька. Только хитрость я вижу.

Маша поднимается и заглядывает в глаза Цыплакова.

— Старуху Полину видите?

— Иногда вижу.

— А когда Юра приходит?

— Тоже иногда вижу.

— Юра хитрый? — спрашивает Маша.

— Юра не хитрый. Я его по-другому вижу. Я его через тебя вижу. Ты всегда радуешься и бежишь к нему.

— А Ермолая видите?

— Ермолая я не знаю, Машенька. Того, кого не знаешь, увидеть невозможно.

— У Ермолая абсолютный слух, — вздыхает Маша. — Из трех тысяч только у одного бывает такой слух.

— Видишь, как ему повезло, — улыбается Цыплаков, — по справедливости абсолютный слух должен быть у меня.

Маша кивает, соглашаясь, и вдруг начинает волноваться: может, у Цыплакова тоже абсолютный слух, только он этого не знает.

— Надо проверить, — горячо говорит она. — Надо обязательно проверить. Моя бабушка может проверить.

— Спасибо, — говорит Цыплаков, — спасибо, Машенька. Только я не пойду к твоей бабушке.

Маша хочет спросить «почему», но не спрашивает. Она не старуха Полина, которая ко всем лезет с вопросами. К тому же она знает, что Цыплаков не любит бабушку, а бабушка его.

В комнате все старое: пианино, диван, ковер на полу, черный буфет и желтые фотографии в рамках. Зато в большой проходной комнате, где живет бабушка, все новое. Там еще одно пианино, и люстра из разноцветных стекляшек, и большая ваза на блестящем столе без скатерти. Когда Маша идет к своей двери, ей кажется, что сейчас что-нибудь упадет — люстра с потолка или картина со стены — и она, Маша, будет виновата. Бабушка всегда, если что-нибудь теряется или разбивается, говорит тяжелым голосом: «Это, конечно, твоя работа».