Оно, это блюдце, брошенное рукой бабушки, вернуло всех к реальности. Никогда в их доме таким вот образом не билась посуда. Даже когда Зойка, старый друг их семьи, рассказала однажды, как с досады хряснула дома об пол тарелку, сознательно хряснула, так как слыхала, что от этого наступает разрядка, никто не одобрил ее поступка. «Книги надо читать, — сказал ей тогда Виктор Максимович, — и запоминать, осмысливать. Помнишь, в «Ревизоре» — «Александр Македонский был героическим человеком, но зачем же стулья ломать»? На это Зойка ему ответила: «Витечка, меня уже поздно воспитывать».

Зойка училась с ним с первого класса по четвертый, потом их разметала в разные стороны война. Когда же они опять съехались в свой московский дом и могли бы вместе учиться в девятом и десятом классах, школы разделили, школы стали мужскими и женскими. Но все равно считалось, что Зойка — школьная подруга Виктора Максимовича, хоть он с ней и в начальных-то классах не дружил. Леонора в молодости переживала: «Не хочу ее видеть. Что еще за школьная подруга?! Ездит и ездит, во все сует нос». Но дача принадлежала не им, а родителям Виктора, те любили и привечали Зойку, и Леонора сдалась. С годами они подружились, Леонора научилась перекладывать на Зойку часть своих жизненных тягот, негодовала, когда та вдруг взбрыкивала: отказывалась остаться с девочками, а билеты у Леоноры и Виктора уже были куплены или путевки «горели», или вообще вдруг отходила от них, исчезала, и Леонора мучилась: на что Зойка могла обидеться?

Короче говоря, если бы вчера была Зойка, сегодня не валялись бы осколки разбитой посуды. Она бы сразу прочистила мозги Тосику, а заодно объяснила бы кое-что и его спутнице. Но Зойки не было, и Тосик предстал на террасе как новогодний Дед Мороз, только вместо мешка за спиной у него в руке была раздувшаяся от даров спортивная сумка.

— А вот и мы! — закричал он и, чтобы никто не успел ни о чем спросить, быстренько стал выгружать на стол пакеты и бутылки. — Хозяевам — никаких хлопот, — приговаривал он, — все доставлено, все готово к употреблению.

Теща молча поднялась и направилась к себе. А Тосик все вытаскивал и вытаскивал пакеты. Леонора растерялась.

— Виктор, ставь самовар, а я сейчас приготовлю печенье. Через восемь минут оно готово. Оно так и называется — «восьмиминутка».

Стол ломился от яств, а Леонора, надев нарядное шелковое платье и обернувшись полотенцем, так как не нашла фартука, стояла на коленях перед духовкой, где пеклось это никому не нужное печенье. Виктор Максимович сидел на табуретке возле закипающего самовара.

— Что будем делать? — спросил он у жены.

— Ты о них?

— О ком же еще? Они с ночевкой.

— Откуда ты это знаешь?

— Тосик сообщил. Он со вчерашнего дня «в командировке».

Леонора даже растерялась.

— Где же он был вчера и сегодня весь день?

— Ты у меня спрашиваешь?

Но как только сели за стол, Виктор Максимович, предупреждая тост Тосика, потребовал:

— Изволь объяснить, кого ты ограбил? И вообще хочу знать, сколько стоит этот французский коньяк.

Тосик застонал от удовольствия.

— Виктор, не надо, — сказал он загадочно, — не будем вдаваться. Будем жить этой минутой, часом, этим летним вечером, будем как на качелях. В конце концов и этот вечер, и вообще наша жизнь — след на песке.

Майка вернулась от соседей, когда длинный летний вечер уже иссяк, терраса погрузилась в темноту, и она спросила с порога:

— Что это вы пируете в темноте, как разбойники?

Свет вспыхнул, младшая дочь в изумлении вытаращила глаза.

— Вот это да! А я у Бондариных гречневой каши налопалась.

Она села за стол рядом с Верой, зыркнув на отца, придвинула к себе ее недопитый бокал с шампанским.

— Майка, — погрозил ей Виктор Максимович. — Поставь вино на место.

Но Майка все-таки подловила момент, когда он отвлекся, и выпила шампанского. Щеки ее зарозовели, глаза заискрились. До боли в сердце не выносил Виктор Максимович, когда на молодом лицо проступало такое хмельное оживление, особенно у дочерей. Майке — пятнадцать, и глоток шампанского — не бог весть какая беда, но младшая испортила ему настроение.

— По дороге к вам мы с Тамарочкой, — рассказывал Тосик, — завернули в лесок и чуть не заблудились. Я говорю ей: «Тамарочка, а что вы станете делать, если меня вдруг хватит инфаркт?» Она отвечает: «Возьму тебя на руки и понесу». Представляете, она понесет такими вот своими ручками.

Майка, наверное, еще хлебнула из Вериного бокала.

— А что, — спросила она громко, — разве Анна Сергевна умерла?

Тосик не рассердился, только погрозил ей пальцем.

— Маечка, ты уже большая девочка. Анна Сергевна здравствует и тебе того желает. А тетя Тамара — мой товарищ, соавтор по научной работе.

«Тетя Тамара» улыбнулась яркими красивыми губами, она была молодая, крепкая, и от нее веяло добродушием и здоровьем. Рядом с ней лысый Тосик с утопленными в припухших веках глазками казался старым дядюшкой, и невозможно было представить, что она любит его или хотя бы увлечена. Она и вела себя так, словно не понимала, куда и зачем приехала, глядела на хозяев как на своих друзей, которые не могут к ней плохо относиться, так как не за что.

Тосик не был ни родней, ни приятелем, ни другом. Лет пятнадцать назад, когда в их поселке появились первые вдовы, Тосик возник на горизонте с намерением купить себе дачу. Ему не было тогда и тридцати, и он боролся со своей молодостью, старался произвести впечатление солидного, состоятельного человека. Когда ему назвали приблизительную цену дачи на их улице, он не поверил, засмеялся своим странным заикающимся смехом, и этот смех сказал о нем больше, чем его вид и намерения.

Дачу Тосик не купил, но снял на лето у вдовы знаменитого хирурга комнату с террасой и кухней. И потом несколько лет подряд, пока дача не перешла к другим хозяевам, жил по соседству. Приходил по вечерам к ним на участок и все жаждал каких-то дачных радостей: «Давайте разожжем костер и напечем картошки!» «Давайте зажжем на террасе свечи и будем играть в лото!» Тогда еще были живы родители Виктора Максимовича, свечи на террасе не зажигали, картошку не пекли. Отец — генерал в отставке и мать — бывшая полковник медицинской службы, не поверили бы, скажи им об этом, что дача — место отдыха. Для них она была мирным островом, где внучки дышали свежим воздухом и бегали на просторе, а им, в прошлом военным людям, было предназначено наверстывать то, что они недодали за свою жизнь земле. Грядки, молодой сад, удобрения, сорняки — Виктор Максимович понять их не мог: зачем превращать свои пенсионные годы в каторгу?

Когда появился Тосик, мать сказала жестко: «У вас признаки ранней дряблости. Возьмите лопату, укрепите свои мышцы».

Тосик однажды взял в руки лопату, стал выкапывать возле забора выродившийся малинник и через час упал, потеряв сознание. Его оттащили в тень, мать сделала ему укол, а вечером сказала сыну: «Не надо дружить с кем попало, от него материально исходит эманация несчастья».

Он не понял ее: «Какая связь между его обмороком и несчастьями?»

«Это необъяснимо, — ответила мать, — он выпал каким-то образом из нормального физического состояния. Психика тоже по этой причине у него не может быть нормальной, и он опасен для окружающих».

Мать в свои последние годы часто изрекала что-нибудь непостижимое, какую-то медицинскую отсебятину, и Виктор Максимович не доверял ее словам. Ему больше нравилось отношение к Тосику тещи. Тогда мать Леоноры еще не жила с ними, приезжала на дачу по воскресеньям. «Тосик — дурак, — говорила она. — Обычно это слово звучит как оскорбление. Но ведь существуют дураки, глупые, нравственно неразвитые. Вот Тосик как раз из числа таких дураков».

Леонора спорила с матерью: «Он не дурак, он просто хочет жить легко и весело. Ему кажется, что только так и надо жить».

«Что ему кажется, меня не интересует, — теща не любила возражений, — я говорю то, что мне кажется».

Она единственная, у кого хватило духу сказать Тосику: «Можете быть кому угодно Тосиком, а мне назовите свое настоящее имя».