- Как только они с тятькой заявятся, я им скажу, чтоб ноги вытирали, - оживилась вдруг Танька. - И картошки сейчас наварю, а то Волк тоже есть хочет…

Мы с Зинкой шли и молчали. Перед моими глазами стояла Танька, совсем маленькая, одна в пустом доме, и даже то, что у нее там сейчас все убрано и помыто, не утешало. В голове вертелись разные мысли. Вдруг я остановилась.

- Послушай-ка, Зинка, а что если…

Я выложила свою новую идею и по оживившемуся Зинкиному лицу поняла, что затея ей понравилась.

Дойдя до перекрестка, где одна дорога поворачивала на ферму, мы остановились. Со стороны леса надвигались сумерки. Из деревни тянуло дымком, заливались лаем собаки.

- Поздно уже. Может, лучше в другой раз? - нерешительно сказала Зинка.

Несколько минут мы спорили и наконец все же повернули на ферму.

Там шла вечерняя дойка коров. Весело позванивая подойниками, пробегали по двору девушки. Спрятавшись за угол, мы с Зинкой выжидали, пока все разойдутся. Было слышно, как звонкими струйками ударяется о подойники молоко, мерно дышат коровы. В приоткрытую дверь коровника я увидела тетю Машу. Она сидела на маленькой скамеечке и доила рябую корову.

Мы стояли долго. Доярки разошлись, в маленьком домике зажегся свет. Заглянув туда сквозь марлевую занавеску, мы увидели тетю Машу. Она что-то записывала в тетрадь.

- Пошли, - сказала Зинка.

Мы долго скреблись у двери - никак в темноте не могли отыскать клямку. Тетя Маша открыла изнутри.

- Кто тут? - спросила она и, вглядевшись, удивленно добавила: - Что за поздние гости пожаловали?

Мы растерянно молчали. Мне стало неловко, и я подтолкнула Зинку - говори, мол. Но Зинка будто проглотила язык. Тогда я выпалила:

- Тетя Маша, мы пришли просить вас, чтобы вы вышли замуж за Алексея Ивановича, зареченского председателя.

Тетя Маша в первую минуту не могла сказать ни слова.

- Это… кто же вас послал? - спросила она наконец строго.

- Никто. Мы сами, - сказала я виновато.

Тетя Маша облегченно вздохнула, но лицо ее осталось строгим.

- Хозяйка им нужна, - проговорила Зинка.

- А Танька… она такая маленькая, - сказала я звенящим от подступивших слез голосом.

- Мы сейчас у них были, убрали там все…

Тетя Маша обняла меня за плечи и притянула к себе. Другой рукой она обхватила упиравшуюся Зинку. Уткнувшись носом в тети-Машино плечо, я почувствовала, как что-то теплое поползло у меня по щеке.

- Ничего, ничего, девочки, все будет хорошо, - сказала тетя Маша, ласково поглаживая меня по голове.

- А он, Алексей Иванович, красивый даже… На фотографии. Не верите? Спросите у Зинки, - сказала я.

Приподняв голову, я осторожно взглянула на тетю Машу. Она улыбалась, и две прозрачные слезинки дрожали у нее на ресницах.

- Когда-нибудь такая жизнь наступит, что никакого горя на земле не будет, - задумчиво сказала она.

Я радостно встрепенулась.

- Ну, пошли, Зина, а то уже поздно.

- Не боитесь? Может, проводить вас? - живо поднялась тетя Маша.

- Дойдем, - по-взрослому солидно сказала Зинка.

Захлопнув дверь домика, мы с Зинкой сразу окунулись в темноту. Подморозило. Под ногами с легким хрустом ломались тонкие льдинки.

На душе у меня было празднично, как будто тетя Маша своей ласковой рукой сняла с меня невидимую тяжесть.

НАРЯДЫ

Земля впитала в себя весенние ручьи, и всё вокруг зазеленело. Над оврагом лозы развесили прозрачную занавеску. Сплетенная из тоненьких листьев на голубом фоне неба, она покачивалась от легкого ветерка и казалась кружевной. Склонив голову набок и прищурившись, я прикидывала на глаз, какое бы из нее получилось платье.

Стоит только оглянуться вокруг - и бери себе какие хочешь наряды. Можно сшить платье бархатное - из зеленой муравы, что устилает всю площадь посреди деревни, можно голубое с белыми разводами облаков, а лучше всего - из розовой зари, что склонилась к лесу.

- Какое тебе больше нравится? - спрашиваю я у Зинки.

- Мне мама обещала, когда подрасту, сшить из своего шерстяного платка, - говорит она.

У моей мамы нет такого платка, и мне нечем похвастаться, но я назло Зинке говорю:

- Жди еще, пока подрастешь! А вот мне мама на лето перешьет свое, которое серыми «яблоками».

- А мне скоро новую рубаху сошьют, сатиновую, - хвастает Петька.

- А… меня тятька подстрижет, - нерешительно говорит Павлик.

- Тоже нашел чем хвалиться, - скривив губы, говорит Петька. - Меня к каждому празднику стригут.

- Ну и проваливай отсюда. Нечего тебе стриженому с нами, нестрижеными, сидеть, - говорит Зинка.

Петька обиженно сопит, но не уходит. Все молчат. Подходит высокая кареглазая женщина и, глянув на Петькино насупленное лицо, говорит:

- Пойдем, Петя, домой. Пойдем, сыночек…

Петька нехотя подымается. Отойдя немного, женщина обхватывает его рукой за плечи и что-то говорит, заглядывая в глаза. Петька, дернув плечом, сбрасывает ее руку и вразвалку идет дальше.

- Еще обнимает, такого индюка! - возмущается Зинка.

- Он же ей сын, - говорю я.

- Я бы такого сына и знать не захотела, - ворчит Зинка.

- А что, разве она… не кулачка? - спрашиваю я.

- Ничего у нее своего нет. Век на Лещиху работает. Та на ней верхом ездит, - говорит Зинка.

Я задумчиво гляжу вслед матери с сыном. Мне не совсем понятно, как это Лещиха «ездит верхом», но я чувствую, что в словах Зинки есть какая-то правда. У Петькиной матери большие грустные глаза, и я часто вижу, как она, стоя на крыльце Лещихиного дома, с тоской провожает взглядом женщин, идущих на работу в колхоз.

«Ушла бы от этой Лещихи и все!» - думаю я. Однако я уже знаю, что не все в жизни так просто, как кажется. Вот, например, тетя Маша: живет совсем одна и почему-то не выходит замуж за Алексея Ивановича. Тогда, весной, когда мы с Зинкой пришли к ней на ферму, мне показалось, что она была согласна с нами. Правда, она ничего не обещала, но мне почему-то думалось, что все скоро решится. Однако прошло вот уже больше двух месяцев, а она живет себе как и жила. При встречах с нами она улыбается по-прежнему, а мы с Зинкой отводим в сторону глаза и, быстро поздоровавшись, спешим уйти. Ни я, ни Зинка не возвращаемся к тому разговору.

Танька все бродит беспризорная, хотя Заречье уже давно присоединили к нашему колхозу. Алексей Иванович теперь не председатель, а бригадир. Почти каждый вечер он босиком спешит по залитому водой лугу в правление колхоза, и вид у него оживленный и бодрый.

А в деревне цветут сады. От самого центра до конца деревни тянется колхозный сад. Прислушиваясь к гудению пчел, стоят молочно-белые яблони. Изо всех палисадников выглядывают кудрявые вишенки, которых и не видно было раньше, когда они стояли без своего убора.

Даже унылое Заречье принарядилось - там ведь тоже весна! У нас с ними теперь одна весна, общая. Наш старенький, поминутно чихающий трактор вспахивает зареченское поле. Ровными рядами ложатся темные пласты земли, которые скоро начнут зеленеть. Хорошо им! Уберутся в зеленый наряд, потом сменят его на желтый. Осенью жнивье ощетинится колючей шубой, а к зиме снова поле укроется стегаными пластами вспаханной земли. И нет у него никаких забот о нарядах, не то, что у тетки Поли, которая целыми днями дежурит возле сельпо.

- Вот ситчику Фене на платье набрала, - говорит она, показывая маме синенький в белые цветочки материал. - Как, ничего? - спрашивает она.

- Красивый. Фене пойдет, - говорит мама.

- Очередь там огромадная. Да вы бы пошли, вам без очереди отпустят, - говорит тетя Поля.

Я выжидательно смотрю на маму.

- Нам, собственно говоря, ситец… не очень нужен, - смущенно отвечает мама, взглянув на меня. Я опускаю глаза. Я понимаю, почему она так говорит: у нас нет денег. Тетке Поле как-то удается кое-что скопить, а нам нет.