- Волк, волк, уходи первым… Слышишь, волк?

Зинка кивнула и начала отходить. Она петляла вокруг меня, удаляясь все дальше, и, наконец, зарычав на прощание, скрылась совсем. В зале раздались дружные аплодисменты. Нас с Зинкой вызывали, требовали повторить, но мы, смущенные и счастливые, только раскланивались и убегали за кулисы. При всем своем желании мы не могли повторить этого танца, потому что его и не было вовсе. Мы танцевали как умели и как подсказывала нам Устенька и наша фантазия.

Вечером мы уезжали.

Возле калитки стояла наша хозяйка, вышедшая нас провожать, а рядом с ней Маша и Катя. У Кати под мышкой была зажата волчья маска, которую Зинка ей подарила. Катя собиралась показать ее ребятам в садике.

Приехавший за нами дед Сашка топтался возле саней, устраивая там что-то поудобнее. И вдруг, когда он уже взялся за вожжи, я выпрыгнула из саней, бросилась к Маше и сунула ей в руки свою крошечную корзиночку, с которой выступала. (Груши мы еще раньше разделили на всех и съели, даже Зинка не отказалась от своей порции.) Усевшись в сани, я первым делом пощупала карман, где лежало мое сокровище - двенадцать цветных карандашей, среди которых был даже розовый. Такая же точно коробка покоилась у Зинки за пазухой. Это была наша премия, которую мы получили за танец.

Прижавшись друг к дружке, мы с Зинкой перебирали в памяти события прошедшего дня. Таяли в снежной дымке городские огни, и я радовалась, что мы едем домой.

ВЕСЕННИЙ ПЕРЕЗВОН

Нынешняя весна совсем не была похожа на ту, которую мы встречали на хуторе. Там она пришла к нам с нежным перезвоном капель, с искринками в засахаренном снегу, мягкая, тихая, немного задумчивая. Мы с Ленькой одиноко бродили вокруг дома, с тоской поглядывая на потемневшие крыши деревни. Казалось, что там, в деревне, настоящая весна, а до нас дошли только слабые ее отголоски.

Зато сейчас мы были в центре весенних событий. Весна хлынула в деревню сразу, со всех сторон, наполняя ее хрустом прозрачных сосулек, скрипом телег, хлюпаньем воды под ногами и звонкими голосами людей.

У нас в доме она появилась в образе Таньки со сбившимся платком на голове и мокрыми до колен ногами.

- Господи! - всполошилась бабушка. - Ведь она вовсе простудится…

Танька всегда ходила простуженная, поминутно вытирала рукавом нос, но никогда не простуживалась «вовсе». И мама, и бабушка пытались за нею присматривать, сушили ей валенки, отогревали на печке, но приручить ее было невозможно. Она, как дикий зверек, смотрела на всех искоса и чувствовала себя хорошо только тогда, когда ее оставляли в покое. Ее отец, худой, весь заросший рыжеватой щетиной, носился по деревне в своих расползшихся сапогах. Он все хлопотал, чтобы Заречье присоединили к нашему колхозу.

- Ведь не о себе я стараюсь, о людях, - доказывал он. - Нам одним не подняться - пропадем…

Встретив по дороге Таньку, он останавливался и растерянно говорил:

- Ну куда ты идешь? Ведь мокрая вся. Сидела бы лучше дома…

- Не буду я одна дома сидеть, - угрюмо отвечала Танька.

- Иди хоть к кому-нибудь в дом, побудь там, - говорил он, беспомощно оглядываясь по сторонам. - К Елене Сергеевне пойди или к Павлику в школу.

- Ладно, - соглашалась Танька и направлялась в школу, но потом передумывала, поворачивала в другую сторону и снова шла по своим делам.

Наш Ленька все чаще присоединялся к ней, и они с утра до вечера бродили по деревне.

Вечером, забравшись к отцу на колени и обхватив его рукой за шею, он просил:

- Папка, прими в наш колхоз Таньку с Павликом, а то они пропадут совсем…

Отец терпеливо и серьезно объяснял, что, если б это зависело от него, он бы давно принял. Но ведь в колхозе есть правление, и как оно решит - еще неизвестно, потому что не все согласны.

- А кто там у вас, в этом правлении? - вмешивалась в разговор я.

- Тетя Маша, Коля, Федин отец… - перечислял папа.

- И они против? - удивлялась я.

- Видишь ли, - говорил отец, - наш колхоз сам едва начал на ноги становиться, вот некоторые и боятся, что Заречье его снова назад потянет…

- Значит, пусть они там, в Заречье, пропадают?! - возмутилась я.

- Танька вот возьмет простудится и умрет! Что тогда? - дрожащим от обиды голосом воскликнул Ленька.

Отец задумчиво ходил по комнате.

- Пропасть, конечно, мы им не дадим, - сказал он.

Его ответ меня почему-то не успокоил, и я весь вечер просидела, обдумывая все эти дела.

«Ну как же это так, что наш отец, такой справедливый и сильный, не может им помочь? Ну, хотя бы Таньке, Павлику и Алексею Ивановичу. Ведь им так плохо живется! И неужели ничего нельзя сделать, чтоб им стало полегче?…»

И вдруг мне в голову пришла одна мысль, которой я решила поделиться с Зинкой. Назавтра мы с нею шептались во время занятий, и Серафима Ивановна пригрозила выставить нас за дверь. На четвертом уроке она привела свою угрозу в исполнение.

Очутившись на улице, мы нисколько не огорчились - ради того дела, которое мы задумали, можно было и пострадать.

Мы отыскали Таньку и, утопая в грязи, отправились в Заречье. Дорога мне показалась не близкой, и я удивилась, как это такая маленькая Танька каждый день ходит в нашу деревню.

В Заречье старые почернелые избы смотрели на нас подслеповатыми окошками, и только один бывший кулацкий дом возвышался над ними. Казалось, он высосал из них все краски, оставив один серый цвет, потому и стоит такой светлый и нарядный. На улице было пустынно, и даже весеннее солнце не скрашивало унылого вида.

Когда мы вошли во двор Алексея Ивановича, на нас с громким лаем набросился Волк.

- Ты что это, Волк, старых друзей не узнаешь, - сказала я, на всякий случай отступая назад. Но Волк меня тут же узнал. Он приветливо замахал хвостом и, пристыженный, пошел за нами.

Танька, пошарив под крылечком, достала ключ, и мы вошли в дом.

- Да-а! - сказала Зинка, оглядываясь по сторонам.

В доме было такое запустение, что мне стало как-то не по себе. Но Зинка не растерялась.

- Где у вас метла? - обратилась она к Таньке, снимая платок.

- Метла? - удивленно переспросила Танька.

- Ну да! И ведро с тряпкой, да поживее, - командовала Зинка.

Через несколько минут работа закипела. Раздевшись и подоткнув подол платья, Зинка веником терла пол. Я, высунув от усердия язык, скребла ножом некрашеные доски стола с черными кругами от чугунов и сковородок. Растерянная Танька сперва молча наблюдала за нами, а потом, забравшись на табуретку, начала мокрой тряпкой протирать цветы.

Мы работали почти до вечера. Когда все было готово, Зинка удовлетворенно потерла руки:

- Ну вот, теперь порядок.

Я, окинув взглядом блестевшие в лучах заходящего солнца умытые окна, помолодевшие фикусы и желтый выскобленный пол, сказала:

- Скатерть бы еще на стол…

- А у нас есть, мамкина еще, - бросилась Танька к сундуку.

Она достала белую скатерть, вышитую крестом, и подала мне. Я в нерешительности взглянула на Зинку. Скатерть была совсем новая. Чувствовалось, что ее берегли.

Порывшись еще в сундуке, Танька достала фотографию на толстом картоне и, протянув ее мне, сказала:

- А вот моя мама. А это тятька, - ткнула она пальцем в молодого бравого парня, в котором трудно было узнать нынешнего Алексея Ивановича. Он стоял, опершись о стул, на котором сидела светловолосая женщина с ребенком на руках.

- Это Павлик, - пояснила Танька. - Меня еще не было, потому и не сфотографировали, - вздохнула она.

Я смотрела на улыбчивое лицо Танькиной матери, на ее широко открытые глаза и думала: «Она, наверно, была добрая и веселая, и ей, наверно, было бы приятно, что в доме красиво и чисто…»

Не раздумывая больше, я постелила на стол скатерть.

- И где это Павлик болтается? - уныло проговорила Танька, заметив, что мы собираемся уходить.

- Тебя, наверно, ищет, - сказала я.

- Мы его домой пошлем, если увидим, - добавила Зинка, - а ты пока тут сама похозяйничай.