А ветхая материя носилок под Труновым прорвалась, и сейчас он проскользнет через дыру прямо… В ад…

— Ну? — пробулькал Полетаев словно с того света, уже не говорит, только булькает… И его тоже в ад… Останется здесь — немцы рано или поздно прикончат! Они слабых не любят. И меня тоже, потому что я ничего не могу придумать…

Хорошо, ты говорил, что слаб телесно, ростом не вышел, мускулами не оброс, но уж дух!.. Где он, твой хваленый дух!.. Есть только «моление о чаше», которая сама… Пронесет!..

— Я думаю… Кажется, есть!..

— Халат — это что!.. Это мы в два счета… Заменим!..

— Гэто так! — говорит Трунов и смотрит на меня совсем серьезно, не ругается, не богохульствует.

— Есть костюм! — в разреженной пустоте, которая остается от свинцового мрака, отцов костюм как бы выплывает из-под тряпья, где его прячет мать на черный день… А может, это и есть мой самый черный день, мама!.. Ты же не хочешь, мама, чтобы твоего сына — в ад!..

— Итак, костюм имеется!.. — Я все четко представляю его — гороховый, светлый, почти что белый… Как на картинке… Отец не вознесся в нем, когда пришли… В шкаф не заглядывал, надел суконную гимнастерку типа «сталинки», подпоясался широким комсоставским ремнем… А костюм оставил, на черный день… Может, и не случайно — он же сам через все это прошел в свое время… Теперь мой черед… Только они знали, все знали, а здесь — молчание, свинцовая тишина. Никто ничего!.. А может, и тогда не все?.. И может, никто!.. Кто сказал, что знали?.. Все молчат, а молчание знак…

— Ну? Кустюм есть, а далее? — Федосьевна обязательно должна влезть. Я уж как-то приспособился. Летать в пустоте… Зигзаги, зигзаги, точки… И моление: Господи, пронеси!.. Нас всех… И Трунова в особенности — ему судьба велела исчезнуть… Но как?.. Точки, зигзаги, точки…

Глазунов водит пальцем по закопченному стеклу… Лучики, лучики, лучики во все стороны…

— Рентген! — говорю я, будто читаю написанное в воздухе… А может, то, что рисует на стекле Глазунов? Тем более, что он подтверждает:

— И твоя мама, Владик! Рапперт приказал охранять наше заведение и стрелять, если что!.. А твоя мать при нем!..

— При чем?..

— В госпитале! Не слышишь, что ли?

При чем тут моя мама? Что она может сделать? Простая уборщица… И вообще!..

— Обмозгуем! — говорит Полетаев там, на лестничной клетке, тонущей в полутьме…

Мать… Мама… Она не только это — рентген не сделает, но и костюм, может быть, не даст! Отцов костюм — один остался!

— Гамазгуем! — повторяет за Полетаевым эхо. Это дядя Гриша.

— Пани матка! Биттэ, шпацирен! — Трунов обнимает Федосьевну за талию, а сам лезет ей за пазуху.

— Отчепись, скаженный! — санитарка отталкивает грязную Гришкину руку и заправляет грудь за пазуху, белую, в синих прожилках. И что Гришка там нашел!.. А Трунов следит за моим взглядом и подмигивает!

— Никс гут отказывать немецкий официр! — Он ерничает, на что-то намекает. На что? Глазунов рассеивает сомнения:

— Твоей маме Рапперт не откажет!..

— Он же шпацировал с ней, с твоей… — добавляет Шишов. Выходит, все знают? Все, кроме меня!

— А ты гэтого не знал, деточка? — Трунов издевается надо мной. Он тычет в меня пальцами, как будто делает «козу» маленькому ребенку! Деточка, деточка, деточка! — меня распирают. — Шпацирен! Шпацирен! Шпацирен!.. Я стою голый перед матерью… Или это она так стоит!.. Передо мной. И говорит: «Значит, так!..» И я вижу, как!.. Они прижали меня к стене!.. Я хочу крикнуть им: «Вы не смеете!..» Но чего зря кричать, если все видели… Мою… Маму…

— Да это так, ничего особенного! — успокаивает меня Глазунов. — Шпацировала с шефом — вот и прекрасно, ей он не откажет. Так что вопросы исчерпаны!..

Плюхнул мордой в грязь!.. Словно утерли сопатку о пыльное стекло… В этом заведении только так и могло быть!.. Этот пошляк Трунов!.. Пошляк и… И недомерок Глазунов: «Вопрос исчерпан!» Для него исчерпан, а мне — жить!.. Как я могу после всего этого!..

— Ну, я пошел! — сказал между тем Гришка и поднялся с носилок.

— …И одна еще ваша!..

Куда пошел? В морг, которого я так боялся!.. Но сейчас согласен, лишь бы не слышать этого: шпацирен, ш-ш-ш!

— …Тю, скаженный! — Федосьевна хлопает Трунова по лбу изо всех сил — это она сама скаженная!

— …Аня Кригер! — это я говорю Глазунову сам, механически — в голове еще это — «ш-ш-шпац-ц…».

Как я легко рассуждал про Кригершу: немецкая овчарка — не совсем немецкая овчарка — как бы овч-ч-ч!.. Но вот коснулось собственной матери!.. Мамы!.. Моей!..

— …Встретить тэбэ Рапорт з носылками под мышкой, что скажеть? А?

Федосьевна так и не научилась произносить фамилию шефа, а я научился!.. И моя мамочка научилась! Хорошо научилась! Так хорошо, что мне все тычут: «Ш-ш-шпа-ц-ц-цирен!.. Ш-ш-ш…»

— Нэ спышы! Будэшь морга — тыпло, свытло, муха нэ кусаить! — Дядя Гриша берет вместе с Шишовым носилки, и они поднимаются вверх по лестнице.

Морг будет потом, когда я договорюсь с мамой!.. Об этом — ш-ш-ш… И Аничкой Кригер. Она все понимает!.. А моя мама — нет?..

— …несите, а то труп застудите! — шутит Гришка Трунов. Такие теперь шуточки! Хорошо, что не про мою маму!..

— …осталось только дом найти, но ты не переживай — поможем! — Глазунов думает о квартире для Трунова? Но это после всего. После того, как моя мать… Гуляла с Раппертом!.. Ш-ш-шпацирен!..

— Ты извини, Владик, я не думал, что ты еще мальчик… — Борис Никифорович извиняется и оскорбляет меня еще больше!

Я-а-а!.. Я не желаю, чтобы меня жалели. Вот поговорю с матерью! С маханшей!..

— Я как-то не подумал! — «Тилигент» проклятый, не подумал он! А я все время думаю!.. Об этом!..

— …Так что о квартире не беспокойся, что-нибудь придумаем… — Голос Глазунова как бесцветный шелест источается, а я стою и думаю словами Шишова: кто везет, на того и грузят!.. Я везу… А думать?.. Думаю я только о том, как говорить с матерью!..

XXI

На следующий вечер, набравшись решимости, я подступил к маме:

— Знаешь, ма, я хочу спросить тебя об одной истории.

Мама посмотрела на меня своим рассеянным близоруким взглядом: она раскладывала еду, которую принесла из госпиталя, — что-то мы могли съесть сами, что-то отдать соседям, остальное я понесу в больницу.

— Только ты должна понять, что я уже взрослый, мама.

— Понимаю, — сказала она и посмотрела на меня как на ребенка.

— Я серьезно, мать!

— Не люблю этого слова. И что за историю ты хочешь знать?

— Тот случай, когда тебя провожал Рапперт. Я хочу напомнить…

Мать насторожилась:

— Не беспокойся: люди напомнят!..

— Как ты «шпацировала» с шефарцтом?

— Помолчал бы хоть ты!..

— И Аничка Кригер знает? Видела, как ты…

— Шпацировала с Раппертом? Да, видела, знает…

— Очень хорошо!

— Ничего себе хорошо! Ты хоть понимаешь, что говоришь, взрослый человек?

Я понимал.

Дело в том, что шефарцт обоих медицинских заведений, нашего и немецкого, с некоторых пор стал присматриваться к моей матери. И однажды, когда мама вышла из госпиталя после работы, ее нагнала маленькая легковая машина, из которой вывалилась огромная фигура шефарцта. Рапперт остановился возле матери и сказал, как бы между прочим, что ему очень нравится дом, возле которого они стояли. Конечно, это не настоящая готика, как в Германии, а модерн, но все-таки…

Мама опешила от такой чести — сам шефарцт стоит с ней, да еще недалеко от госпиталя, где она работает простой уборщицей, и ведет беседу! Краем глаза она заметила, как в окошке госпиталя мелькнула фигурка Ани Кригер.

Рапперт никуда не спешил: он медленно брел по улице, а машина следовала за ним но мостовой. Он «разлимонился» — врач в чине полковника вспоминал родной Кведленбург, который, конечно, не такой огромный, как этот украинский город, но зато там каждый метр использован рационально до предела. Площади в городе Кведленбурге были крошечные, герр Рапперт удивлялся, как русские могли оставлять незастроенными такие огромные пространства, как наша центральная площадь. Если бы мы, русские, пожили в Кведленбурге, мы поняли бы, как можно прекрасно застроить свои города маленькими фахверковыми домами, которые стоят столетиями и являются самым разумным использованием кирпича и дерева, а главное — пространства.