Мама не вступала в дискуссию, просто кивала головой, будто все это лично ее не касалось. А Рапперт увлекался все больше и больше и развивал планы того, как они, немцы, перестроят наш город на разумных началах, сделают точно так, как в Кведленбурге. Конечно, для этого нужно иметь древнюю культуру: в его родном городе еще со времен Генриха Птицелова изумительный порядок. Вдова упомянутого Генриха сделала так, что в городе правили женщины. В его родном Кведленбурге обожают образованных фрау. Да, да — фрау!
Тут шеф остановился и посмотрел на маму пристальным взглядом. Посмотрел так, что мать насмерть испугалась: ей не хватало еще стать предметом обожания немца!
Но герр Рапперт не оставлял своей мысли о правящих фрау — он давно выделил мою маму среди других, кто вынужден был сейчас работать посудомойками и уборщицами. Он, Рапперт, выходец из города, где когда-то правили женщины, большой поклонник именно таких, интеллигентных фрау. И он снова красноречиво посмотрел на маму.
Мать чуть не бросила на землю сумку, чтобы нырнуть в первую же подворотню. Увы, это было бесполезно, завтра же он нашел бы ее в госпитале.
— Вы красивая фрау, а «голос красоты звучит тихо»! Так говорю не я, так говорил Заратустра! — трубил Рапперт на всю улицу, и встречные пугливо шарахались в стороны при виде представительной фигуры офицера с серебряными витыми погонами и оборванной русской женщины с тяжелыми сумками в руках. Мать уже прочно забыла, что она «интеллигентная фрау», и удивлялась тому, что говорил немец. А Рапперт продолжал рассказывать про свой родной Кведленбург, как разумно все было в нем устроено женщинами. Когда красивые и образованные фрау — совсем такие, как фрау Лидия! — выходили замуж, на их свадьбах играли музыканты. Они, эти музыканты, жили на горе за ратушной площадью, в отдельном районе, и приходили в город только на празднества.
Этих музыкантов держали на расстоянии, потому что они имели склонность не только играть на разных инструментах, но и еще подворовывать у добрых немецких бюргеров. Даже когда на горе стоял адский холод, совет города Кведленбурга, к сожалению, не имел возможности впустить этих кудрявых и чернявых красавцев в стены Кведленбурга. И в этом они сами были виноваты: вымирали от холода и голода!
И тут мама, которая непрестанно думала о сыне, спросила, как поступали кведленбуржцы с детьми: с теми, которые появлялись на свет там, где горе? И Рапперт, несколько удивившись тому, что фрау Лидия неплохо знает немецкий язык — это заставит его еще больше восхищаться прекрасной фрау! — сообщил, какой обычай существовал у кведленбургских музыкантов. Они конечно же мечтали попасть вниз, в замечательный немецкий город, и поэтому, когда там, на горе, появлялся ребенок, перед ним клали трубу и монету. Дети протягивали ручки к трубе или монете. Те, кому больше нравилась труба, становились, как все на горе, музыкантами. Тех же, кто тянулся к монете, поднимали на руках и показывали сверху Кведленбург — ребенок имел шанс попасть в этот замечательный город. Единственное условие — не попадаться в воровстве.
Мама слушала эту немецкую легенду и думала о том, как ей не попасться со мной, поэтому она вела шефарцта дальней дорогой, через глухие переулочки и пустыри, мимо зданий, разрушенных бомбежкой и взрывами мин. Шефарцт, между прочим, посетовал, что партизаны так варварски поступают с собственными домами, которые, конечно, не такие красивые, как фахверки, но все равно — собственные гнезда, и с удивительной наивностью, доставшейся ему, вероятно, от кведленбургских предков, не хотел замечать того, что делали с нашим городом «разумные» немцы, сваливал все на «большевик унд партизанен».
— Ну а эти… курчавые?.. — мама рассеянно слушала шефарцта и думала только о том, как не допустить его в нашу комнату, задавала вопросы, чтобы отвлечь Рапперта. Немец отвечал охотно и обстоятельно: они, немцы, даже с музыкантами, которые подворовывали в славном городе Кведленбурге, поступали гуманно и благородно. Конечно, они не позволяли себя обкрадывать, но зато музыкантам воздвигли памятник в самом центре города: на постаменте стояли черные фигурки в экспрессивных позах людей, которые с огромным увлечением играют на разных инструментах. Нужно заметить, рассказывал Рапперт, что люди, проживавшие на горе, были способны не только на воровство, они были талантливыми, эти люди, и благодарные немцы отметили это в памятнике. Правда, пришлось слегка выпрямить их кудрявые волосы, но ведь их удостоили такой чести!
Немцы очень ценят работоспособность, талантливость и красоту, и вот он, Рапперт, откровенно высказывает ей предпочтение — фрау Лидия должна была это заметить! — хотя в госпитале имеются и фольксдойч, и даже настоящие немки. И тут мама вспомнила, с какой «благосклонностью» отнесся соплеменник Рапперта к нашей соседке, тете Вале, и чем все это кончилось. Она не стала говорить о нашей бабушке и тете — это могло навести господина Рапперта на подозрение по части происхождения ее сына, но про тетю Валю она могла спросить. Рапперт ответил, что, к сожалению, многие современные немцы с детства вместе с разумными идеями впитывают и не совсем разумные. Например, он, Рапперт, лично, не согласен с выражением гениального немца, который сказал: «Идешь к женщине? Не забудь плетку!» Он, Рапперт, считает, что все должно происходить по доброй воле (при этом он снова выразительно посмотрел на мою мать), но понять мужчину, воина, который годами проводит время среди варваров и потому ожесточает свое сердце, — можно. Но, как учит великий немецкий философ, сострадание оказывается перерядившимся сладострастием. О, это бывает! Он, Рапперт, разумеется, совсем другой человек, он не из тех, кто таскает с собой плетку. А что касается того нехорошего офицера, то, может быть, фрау «Валья» чем-либо оскорбила господина немецкого офицера: ведь бывает же, что неинтеллигентные русские по-варварски относятся к немецким солдатам, которые желают им лишь добра и порядка! И когда только кончится эта проклятая война…
Впрочем, узнав фамилию фрау «Вальи», Рапперт сказал: «Ах, зо?», и стал объяснять матери, что немецкий офицер, особенно эсэсовец, вполне мог быть оскорблен тем, что фрау с самого начала не уведомила его о своем происхождении, а к этому весьма строго относятся в Германии. Особенно в армии.
Так, военный министр рейха запретил военным заключать браки с неарийками, а в сороковом году сам Кейтель удалил из вермахта, не говоря уж об СС, всех, кто состоял в браке с еврейками и метисками. Во всяком случае, они теряли право на продвижение по службе — вот как строго стоит в Германии этот вопрос! И хотя в данном случае имеет место не брак, а, так сказать, единичное общение с женщиной, но, да будет известно фрау Лидии, даже в солдатенгеймах — домах для рядовых — дамы подбираются по строгому расовому признаку. И это можно понять… Эсэсовец сам обязывается не жениться, если полностью не отвечает расовому критерию!
Так через маму, которая передала мне весь разговор в лицах, наконец знал, почему немецкий офицер садистски обошелся с тетей Валей. Оказывается, эсэсовцы в этом вопросе были такие строгие! Даже к самим себе, не говоря уж о других!
А шефарцт продолжал философствовать. В Кведленбурге у Рапперта был когда-то кот — породистый, отличный кот. И вот этот великолепный экземпляр породы даже не смотрел на кошек, которые заискивали перед ним! И только однажды этот писаный красавец вдруг побежал за какой-то кошечкой, но и она, как и следовало ожидать, оказалась породистой. Ну а если так обстоит дело даже у животных, то что говорить о людях!
Рапперт сам спрашивал и сам отвечал, а мать думала, как сделать, чтобы этот породистый немец не узнал, что у нее, «породистой» фрау, дома сын — метис, и чуть ли не самой последней категории, если судить по законам, введенным в рейхе! И она решила подвести Рапперта к самому дому с другой стороны, чтобы нырнуть в чужой подъезд и исчезнуть с глаз — может, хоть сегодня пронесет, а дальше видно будет!
Шефарцт продолжал развивать мысль, которая следовала из весьма удачного примера с котиком, и спрашивал: содержит ли фрау Лидия котеночка или собачку для развлечения своего сыночка, о котором ему сообщила фрау Кригер?..