Тем более что письмо было чисто любовное, ничего о делах, о жизни. Стрела, прилетевшая с письмом, снова пронзила мое сердце, и я шел на свидание таким же, как тогда: в коричневом костюме — куцем пиджаке с прямыми ватными плечами, широченных матросских клешах — и полосатом галстуке, завязанном чуть ли не по ширине скул. Я уже не помнил, что произошло с тетей Валей, не поминал пошлой возни на пуховой перине Кольки с его «лебедью». Мы с Любкой не «жили», как мой друг со своей перезрелой невестой или Аня Кригер с лысым героем-любовником. Мы летали как ангелы в ожидании чего-то светлого, прекрасного, восхитительного, а не этого — «живут»! Когда мы танцевали под песню из кинофильма «Истребители», при словах «…и нежный взгляд» я смотрел на Любку особенно выразительно и поводил плечом, как будто на мне была надета ладная гимнастерка и кожаная портупея, которую я поправлял едва заметным движением…

Я летел на свидание в своих «очипках» — нижней части немецких сапог, которые мы разодрали с мамой на части. Тяжелые останки вскоре потянули ноги к земле, я уже плелся, а не летел, и думал, как скачет время: то однообразными листками календаря, а то красными цифрами праздников… Хотя и в праздники следовало думать, где найти «хату» для Трунова, а не пускать слюни но поводу предстоящего свидания — что сверхъестественное могло произойти в этом городе, где все словно вымерло, а фонтан в виде амурчика у Любкиного дома давным-давно не работал — воду для питья и еды мы таскали из речки, какой уж тут фонтан!..

Хорошо, что сама Любка не пришла, а прислала мать. Оксана Петровна сидела на бортике фонтана, поджав под себя ноги, как на «вечорныцях», украинских гуляньях, которые мы, молодые, видели только на сцене. Ковалиха рассыпалась в ахах, охах и прочих восторгах. Она без умолку восхищалась тем, как я подрос, вытянулся, возмужал.

А я все смотрел на амурчика на фонтане: не прячется ли там Любка? Заглядывая за край фонтана, я заметил, что на Оксане Петровне примерно такие же очипки, как на мне. Страшная тоска охватила меня, я захотел разом исчезнуть, убежать, сгинуть. Если бы сейчас сюда явилась Любка! Она представлялась мне такой, как была раньше, всегда, а я — таким, как есть: грязным, ободранным, совершенно чужим в тех картинах, которые подсказывала память о прошлом, розовом, золотистом… Если бы фонтан вдруг заработал, я стал бы под струю и впервые за всю оккупацию принял душ… Пусть холодный, тем лучше — мне нужно было «охолонуть», прийти в себя, в свои мысли о Трунове, «хате» для него, понять, что Любки нет, она не придет, а без нее весь этот праздник с зеленью травы и изумрудными морскими волнами — бред!.. Обман!.. Который кому-то зачем-то нужен. Не Ковалихе же? И я сказал усталым хриплым «взрослым» голосом:

— С Любкой что-нибудь случилось?

— С чего ты взял? Просто вспомнили: отчего это наш Владик не заходит?..

Чушь какая-то! Словно все это раньше — забежал после уроков! Заходить? Заскочить? Зачем? Чтоб рассказать, какой шмат черствого хлеба притащила моя маханя из госпиталя? Или подарить возлюбленной остатки чечевичной каши на дне немецкого котелка!

— Могли пригласить официально, через ваше учреждение… — тянул я, а сам присматривался, нет ли кого: Любки или полицаев?

— Какое такое учреждение! — Оксана Петровна переминала ноги в очипках, стараясь быть веселой и беспечной. Ну просто сцена из оперы «Наталка Полтавка»! («Ой, я дивчина Наталка, а зовут меня…») И точно. Ковалиха заверещала «оперным» голоском: — Сидели, вспоминали всех наших и про тебя вспомнили: «Где наш манэнький лыцар?»

Старается говорить со мной по-русски, только слова «наш маленький рыцарь» сказала по-украински.

— Вот так сидели, пили чай с сахарином и вдруг вспомнили: где, мол?.. — Я не стал полностью передразнивать Ковалиху, постеснялся. Однако она взыграла:

— Шо цэ за тон ты узяв! При чому тут якыйсь сахарин. Мы у сэбэ в «Просвити» получаем тухлу капусту. Кооператив называется!.. Может, ты что-то знаешь, Владик? Видел. Или люди наговорили?

Снова «запахло» оперой, но уже другой — «Запорожец за Дунаем». Там Карась, которого прекрасно узнает и его «подстаркувата», престарелая подруга Одарка, и весь зрительный зал, выдает себя за турка. Наивно, как в опере! Да еще в старой украинской. Это же надо: все знать и любить «до нестямы», до такой потери сознания, как у меня сейчас, здесь, у чужого фонтана, который был когда-то моим! Я — видавший Аню Кригер и тетю Валю, своих школьных соучениц, по совместительству «немецких овчарок», Кольку и «лебедь», которые за свое счастье в пуховой постели готовы проклясть, предать, донести, послать на смерть!.. Интересно, что говорили люди о моей Любке? Телехвонов нэма, а все равно сплетни расползаются как гадюки!

Коверкает язык под кугутов-полицаев, учительница!

— Про лейтенанта набрехали?

Ага, и эта туда же!.. Набрехали? А может, и не набрехали! Правда! Какая уж тут зелененькая травка и лазурное моречко да розовый горизонт, если и эта!..

— Хороша була… Людына!..

Говорит по-украински — не «человек», а «людына»! Людына как бы и не человек! «Чоловик» — по-украински «муж». Мужчина. А «людына» вроде бы женского рода. Вне подозрений. Но от этого ощущение нависшего над нами грязного неба не исчезает!

— Наши отступалы… Куда ж его, бидолаху!

Это уже не опера, не оперетта, а жизнь, которую я знаю.

— И раненый вот тут… — Ковалиха показывает на своей «спидныци» место где-то возле паха. Юбка грязная. Разговор тоже. Намеки, что тот лейтенант ни при чем… Он как раз не «чоловик»… Я, который не все про это понимал у Мопассана, во дворе наслушался… Лейтенант не мужчина… Мне от этого должно быть легче!

— А в остальном прекрасна була людына!..

Ну и брала бы себе этого людыну женского рода! Но лейтенантики нынче совсем молоденькие.

— Ну, мы с Любочкой его вдвох и выходили…

«Вдвох», вдвоем. Аня Кригер с тетей Валей — чем не пара: блондинка с брюнеткой!.. Черное и золотое… Золотое и черное… Но все это не то, не то!.. Я как-то слышал разговор двух вполне интеллигентных по нашим масштабам женщин:

— Вдвоем, знаете, не так страшно!.. Хотя, конечно, ужас, ужас! Ведь попользуются — и не заплатят!.. Кошмар!.. И к тому же — выбор есть, кому какой понравится… И обращаться моя напарница с ними умеет: своего не упустит!.. Иногда и брот, и бутер, и даже шпротики в маленьких таких баночках. И при каждой, знаете, ключик для открывания. Буквально при каждой… Очень удобно!.. Если с напарницей… А то ведь еще извращенцы всякие попадаются: и так ему подай, и этак… Вместе догадаемся, что поразборчивей клиенту надо… Так что удобно!..

Неужели моя Любка тоже!.. Как те!.. Как все!.. Хватит розовых облаков!.. Все просто и понятно.

— А я видел вас с Любкой… На юбилее.

Сказал, чтобы перевести разговор. И с тайной надеждой: если Ковали работают, им платят, может, и не нужно это — «вместе с напарницей»! Хотя она же сказала: кроме капусты, ничего. Однако: казала-мазала!

— Так это работа… — Оксана Петровна сказала просто, без «оперы». — Один наш общий знакомый устроил… З учителей… Ты знаешь… Телегин. Через это Глазунов и просил нас встретиться с тобою…

Все разом погасло! Все, что было на донышке!..

Любовное письмо!.. Сердце, пронзенное стрелой!.. «Манэнький лыцар»!.. Молния сквозь вату!.. Это я, я опереточный тенор. «У вас на платье белые горошины…» Оксана Петровна деловито кладет свои большие руки, все в цыпках, заусеницах, какой-то коросте, на грязную «спидныцю»:

— Подойдет тот человек, про которого мне говорил Борис Никифорович, по возрасту Любе?.. Ну и по стати. Или, может, мне… В приймы?..

— Извините, Оксана Петровна… Христа ради, простите, но он…

— Говори.

— Больше Любке… личит! — я и слово уличное подыскал, чтобы мое извинение не было торжественным покаянием. Но, ей-богу, насмотрелся, как живут «овчарки», бабы, выскочившие за полицаев, с немцами, наконец как Аня.

Всяко бывает. Последний, который с рукой… Он такой, что никто не поверит, что муж… Или там, приживатель… Мы его в больничку к вам… Нехай его жинка и будет ему за жену… А то бывали ничего. Подходящие. Для Любочки, конечно… Оно тяжко без мужчины…