XXIV

— Зараз, зараз! — услыхал я знакомый голос из-за двери — Открываю! Пидождить трохы![29]

Странно: звонкий голос, голос учительницы стал тихим, глухим. От отсутствия практики, уроков или недоедания? Мы с Труновым стоим на темной лестнице и ожидаем, когда Оксана Петровна снимет цепочку с двери. Что-то долго она водит «гулею» по прорези. Я вышел, показался, и она сразу распахнула двери. Осторожничает, как Гришка, который прижался к стене, а в квартиру проскользнул словно нагулявшийся кот. Как его встретит Любка?

По дороге я думал лишь о том, чтобы не попасться. Со мною шел человек с липовыми документами. Я это хорошо знал: сам и подделывал. Именно поэтому и боялся: какой из меня фальшивомонетчик! Остановят — пропали! И я буду во всем виноват. И в том, что «наведу» на больницу: на Глазунова, Дину, Федосьевну. А доказательство вины вот оно, щеголяет в костюме моего отца: в случае чего я кругом виноват! Так что не до посторонних мыслей было. Однако Трунов вел себя странно. Совсем не так, как надлежало, по моим представлениям, опытному человеку, и тут я задумался: кого я веду? Какой он? Наш? Наш-то наш, а какой? Справлюсь ли я с Гришкой, если и Глазунову это не всегда удавалось. И как они с Любкой?

В первый раз эта мысль пришла в голову у солдатенгейма, где за огромными витринами красовались нарисованные на стене «герлс» в виде полурусалок-полуженщин. Нас, мальчишек, бродивших вокруг в поисках пищи, не очень-то волновало, что там происходит внутри. От пьяных немцев, возвращающихся из солдатского дома, мы скрывались в переулки и дворы: еще зацепит! А женщины нас не интересовали.

Но вот однажды перед бывшим Домом колхозника остановился автобус совсем не военного образца и из него выпорхнули белокурые женщины, все как одна крашеные и с платочками, завязанными надо лбом. Такими повязками на голове пользовались когда-то бабы из «Сорочинской ярмарки», кинофильмов об украинской старине. Повязки на немках делались из легкого газового материала, были не такими яркими и тяжелыми, как у наших Парасок и Солох. И волосы непременно светлые, травленные перекисью, а не темно-вишневого цвета, как у Оксаны Петровны и Любки. Плечи у этих «девочек» торчали вверх, будто когда-то на их спинах начинали расти крылья, а потом отсыхали из-за дурного поведения. На самом деле это были просто ватные валики, вшитые в пиджаки и пальто. Девушки разгуливали по тротуару, осматривая нас, проходящих мимо пацанов, как папуасов. Мы высматривали, нет ли у них сзади хвостов, как у русалок, нарисованных на стенах солдатенгейма, а они, видимо, ждали, что мы сейчас станем на четвереньки и будем лаять или протянем им свои грязные ладошки в ожидании подаяния. Одна из девиц даже достала из ридикюля зеркальце и водила перед глазами у Кольки Мащенко, который так шуганул «милых девочек», что они с визгом умчались в свой «гейм». Колька знал про этот самый дом что-то такое, что давало ему право прибегнуть к непристойным жестам и мату. «Герлс» показались мне грубыми, безвкусно размалеванными и совсем непривлекательными. Я не мог понять, как немцы могут ходить к этим глупым и противным девкам. Колька объяснил мне, что для немцев это все очень просто, как раз плюнуть. Во всех практических вопросах Колька разбирался лучше меня, и нужно было ему верить, но теоретически я понимал, что дело не в немцах, знал, что так же было и у нас до революции: дома терпимости.

Трунову все это объяснять было невозможно: не до того! Но этот тип остановился перед витринами и стал заглядывать внутрь. Как кугут, впервые приехавший в большой город и на все разевающий рот. Я тащил его за рукав собственного, отцовского пиджака — все бесполезно. Гришка рассмотрел каждую русалку, выясняя подробности, от которых меня бросало в жар. Особенно его интересовали места, где округлости бедер переходили в хвост. Он даже присел, чтобы посмотреть, как это выглядит снизу… Но, в общем, условные рисунки на стенах Трунова не удовлетворили и, слава богу, мы пошли дальше. А то какие-то фрицы стали приглядываться к любопытствующему Ивану. Они не больно любили допускать посторонних к своей территории. Солдаты бойко беседовали, рассказывая что-то друг другу, задирали полы шинелей, показывали на ширинки брюк… Гришка покачал головой: ну и ну! Я думал, возмутился, а он, наоборот, отлично понял этих «мужиков». И что рассказывали, и что показывали. Ого! — качал он головой, удаляясь. Надо было прятаться, таиться, пробираться глухими переулками и проходными дворами, чтобы попасться на чертовых русалках!.. Тут я и подумал о Любке: кого я к ней веду!

Сам я относился к Любови свято. Смотреть на Любку как на женщину было еще стыднее, чем на тетю Зину.

Но вот однажды, остановившись в ее парадном, я стал в прохладную темноту под лестницей… Как бы провожая взглядом поднимающуюся но лестнице возлюбленную… На самом же деле я давно зафиксировал тот момент, когда она вскакивала на ступеньки и, мелко перебирая ногами, неслась вверх. Юбка колыхалась, и что-то таинственное, волнующее белело надо мной… Я был уже постарше, но проникнуть в тайны женщины еще не решался. Неловко как-то, да и Любка не очень поощряла. Я гадал — отчего? Оттого, что она меня не любит по-настоящему, потому что вообще холодна, или — такая же застенчивая, как я сам? Не мог ничего решить, ждал удобного случая.

Кажется, она заметила мой маневр, на секунду остановилась и посмотрела пристально. Не знаю, что она поняла, но, чтобы преодолеть неловкость, я бросился за Любкой вслед, как будто так задумано: я прячусь под лестницей, а затем, когда она заметит это (я как бы рассчитал все заранее), брошусь вдогонку!.. И попробую обнять! Словом превращу все в детскую игру вроде кто кого застукает. «Застуканный» на месте преступления, испытывая острое чувство стыда, я бросился бежать по лестнице, перепрыгивая через ступеньки… И оступился на щербатой… От вывихнутой ноги по всему телу побежал ток… Я с трудом подавил стон, чтобы Любка не услыхала моего жалобного блеяния… («Сильное впечатление» из прошлой мирной жизни — детский лепет!.. Сейчас бы такое «испытание»!)

Она добежала до своей площадки как всегда, свесила голову вниз, так что волосы заструились, как водопад (такое красивое сравнение пришло мне в голову, когда я изо всех сил старался не закричать от боли). Лица ее не было видно, и можно было предположить, что она не представляла, как искривилась моя физиономия, поэтому я бодро крикнул: «До свидания!..» Имея в виду именно «свидание». Она это сразу поняла и стала спрашивать, когда именно я желал бы назначить ей свидание? Я тер ногу и силился придумать что-нибудь пооригинальнее, но ничего не лезло в голову, и я назначил ей свидание у ее дома, крикнув при этом условленное: «Борис Годунов!» Это значило — на нашем с нею языке — свидание у фонтана. Я выдавил из себя еще и «акт» пьесы, в котором была сцена у фонтана, то есть время нашего свидания. Я крикнул: «…В восьмом акте». И она конечно же все поняла, но сделала вид, что удивляется: у Пушкина нет восьмого акта, и ни у кого нет восьмого акта. А я кричал, что у меня есть восьмой акт, я ей это докажу, когда встретимся. Я никогда не понимал ее настроений, но знал, когда нужно приблизиться, когда можно взять за руку, о поцелуях и говорить нечего — они получались только случайно. Правда, Любка знала все заранее. По глазам было видно, что знала. Она точно ведала, что и когда должен был желать настоящий мужчина, а «настоящий мужчина» оступился, вывихнул ногу и потому запомнил ту щербатую ступеньку, на которой теперь споткнулся Трунов… Настоящий «настоящий мужчина».

Удивительно, как мне, голодному, запуганному насмерть мальчишке, еще лезло в голову что-то постороннее! Мне — слабому, шатающемуся на ходу. Мне, толком еще ничего не знающему «про это!». Мне, который от всей души возмущался Труновым, когда он застрял у «русалок»! Но, может быть, потому и пришло все это в голову, что я вел к Ковалям, к Любке настоящего мужчину. Этого мужика, мужлана, парня не промах, как там еще это называется у взрослых?