— А может, правду писали? — как мне показалось, Любка посмотрела на Трунова с интересом. Тень на стене застыла.

— Преувеличивали, гады! Тогда ж за малейшую провинность в каталажку!.. Твердый порядок. Почти как у немца.

Я сам, сам навел разговор на тему, в которой Гришка — как рыба в воде — герой! Именно этим он и может привлечь мою Любку! Но почему мою? Она и раньше, до войны, моею не была! А теперь эта женщина с хрипатым голосом и смуглыми от табака руками и вовсе чужая. У Гришки с цигарки уголек упал, так она голыми пальцами подхватила! И не больно ей! Слава богу, что Трунов такой же «умный», как я: вместо того, чтобы рассказывать про свои геройские подвиги, о Соломончике докладывает:

— И Соломончик наш сел в тюрьму. Печка тут же, сразу остановилась! Без хозяина кто будет работать? А вышел старик уже при немце. И обратно понадобился… Я, правда, гэтого уже не застал, в армию пошел…

Мой отец наверняка рвался на фронт. Как я узнал потом: не пустили! Ни за что не взяли. А ведь он рисковал собой побольше Гришки: немцы расстреливали без всяких разговоров. Не чикались! Трижды в плен не попадешь, одного раза достаточно. Как Соломончику.

— И обратно его же сажают. И уже не за печь, а в печь! Которую, кстати сказать, велели ему же и растопить! Старик рассчитывал, что будет ладить производство, а они удумали в печи жечь людей заместо кирпича!.. Что ж, всем нам туда дорога! Еще я должен сказать спасибо, что меня как-то минует чаша сия! Просто удивительно! А может, я что-то не так делаю? Вот старик Соломончик влез в печь. Сказал, что ему первому туда войти даже сподручнее: он без волос… Лучше просклизнет, значит!..

А я тут сижу и жужжу, как полудохлая муха! А Соломон сгорел. Последнее, что сказал: «Торговали кирпичом, а остались ни при чем!..»

Потому что был прямым человеком. Как мой отец и мой дед, его папа, — не скрывался, не прятался, а шел напрямик.

Дедушка подарил свою частную парикмахерскую советской власти, а сам стал подрабатывать понемногу. Насколько возраст и здоровье позволяли. В основном, у себя во дворе. Брил друзей, соседей бесплатно. «Для практики»! Брил и вспоминал, как отдал «заведение» совсем новенькое, только что покрытое железом. «В первый раз, заметьте!» До того была и солома, и черепица, а тут — настоящее кровельное железо! И все это отдал «для консистрации капитала и пролетаризации масс»! Словом, сам он сильно «пролетаризировался», и все, что имел, — так это кресло с подставкой для головы и чемоданчик с инструментами. Зеркало приходилось «позычать» у соседей. И ему, этому человеку, который все отдал для «консистрации капитала» в руках государства, один кугут сказал: «Все вы такие!..» Что это значило, дед не понял и стал спрашивать. Ему обязательно нужно было знать: кто это «все»? Клиент, которому надоело сидеть с намыленной шеей, не выдержал и сказал, кто это «все»!.. Так мой дедушка и весь наш двор, буквально весь, потащили его в милицию. Правда, до вмешательства власти дело не дошло, уже посередине дороги клиент и парикмахер стали целоваться, размазывая мыло по мокрым щекам. «Было времечко!» — вздыхали потом при немцах во дворе. И никто уже не лез в бутылку. Сидели тихо. Шли, когда приказывали. И я тоже…

Что это — кровь? Трунов, например, другой. Даже за несчастного Соломончика сумел отомстить!.. Когда оказался в своих местах «по надобности». У Трунова всё «по надобности». Наверное, в очередной раз «тика́л» из плена и подался в партизаны. Такого слова Гришка не произносит. Как всегда, говорит загадками.

— Был у нас один такой тип. Не немец, но из тех, что соломончиков приканчивал окончательно. Наглый такой: ходил руки в карманы! Я-то враз понял, в чем там дело!..

— А в чем, Григорий Иванович?

Ковалиха уже и имя, отчество Трунова знает, а я все Гришка да Гришка!

— Я вам скажу, мамаша! — Гришка метил в зятья, в приймы. Я сперва все переживал, как он понравится Любочке, а потом: а вдруг понравится? Но Любка, молодец, отбрила:

— Так в чем же, папаша?

Намекнула на возраст, Гришка против нас — взрослый! Я тремолировал по этому поводу, но вскоре понял: это моя единственная надежда! Старик он, старый человек против Любки! И меня. Хотя в этом-то и мой недостаток.

— А в том, что у него в каждом кармане по пистолю!

— Вот как! — Оксана Петровна раздражала меня все больше и больше, поэтому я бросил:

— У каждого, кто служит у немцев…

Правильно произнес «каждого» и поддел Ковалей:

— У нас, представь себе, нету!

Гришка осмотрел нас — вот, мол, какие глупые! — и обратился ко мне:

— И чего задаваться? Гэтот был с НТС.

— Как наша «Просвита»? — спросил я, как мне казалось, невозмутимо.

— Я ихнюю «Просвиту» не знаю, — сказал Гришка и панибратски толкнул Любкино колено. Заигрывает! — А НТС — гэто у них народный трудовой союз. Вот гэтого энтээса я и проучил. И знаете как, Любочка?

Обращается к ней. Прямо к ней. Только к ней.

— Лимонку в песок зарыл, леску рыболовную до дверей протянул. Он, значит, ногою дверь — бац, а граната — хрясь!.. Раз-раз и в дамках!

Гришка откинулся на стареньком стуле — как он его, такого бугая, еще выдерживает!

— Это дело… — задумчиво отзывается Любка из своего угла. Ноги поджаты к груди, которая выделяется даже под старушечьими одеждами. — Это дело… А мы тут юбилеи справляем!

Она встает с табуретки, и я смотрю на белое пятно в полутьме. Как покачивается табуретка… Я видел, как выбивают ее из-под ног, и мне страшно. По городу бродит песня:

Может быть, я и перепутал — где «лист», где «гряда», у песни этой точного текста нет, я слышал ее в разных вариантах. Но вспомнил я ее потому, что дальше рассказывалось о девочке:

Девочка не Любка, а Людмила, и город — Черкассы. Однажды я даже слыхал: «в городе Черкасе…»

Их у нас, на оккупированной территории, фашистами обычно не называли, а просто — немцами.

Мама Любкина, вот она, служит не в отряде, а в «Просвите». И вряд ли в этот дом ворвутся фашисты (это так, для рифмы с «коммунистами», которых называли как угодно: и «большевиками», и «совдеповцами», и «советами», но никак не коммунистами). И о каком отряде речь: не видел я никаких отрядов. Но последняя строчка «лепится», как сказал бы Колька или Трунов:

Вот это как раз вполне возможно! И виновником буду я, я сам! Это я привел Гришку. А этот ни перед чем не постоит, если понадобится, взорвет весь дом, все вокруг уничтожит, а смоется. Уцелеет.

По ночам у нас в городе гремели сонные взрывы. Наутро находили развалившийся, словно бы карточный, домик, а вскоре немцы вешали очередную партию заложников. Не знаю, искали ли они виновных и находили ли их, но висели какие-то посторонние люди. Они и не скрывали, что мстят всем русским. Не персонально кому следует, а всем! Террор на террор! Уничтожение за уничтожение! Как потом, после войны, выяснилось: и у нас в городе были свои герои, награжденные Звездочками, но в те поры я их не видел, не знал. Так что создавалось ощущение непонятной жестокости.

В тот момент, когда я готов был бежать куда глаза глядят с «поля боя» — пусть они тут остаются с Любкой, Трунов вдруг «похвалил» меня:

— А Владик вроде как заснул?