Я, конечно, только делал вид, что дремлю — глаза б мои не смотрели, как Гришка наклоняется к Любке, как словно бы невзначай берет ее за коленку… А она молчит, вроде так и надо! Я даже подумал чужими словами: «Попривыкали!..»

— Умаялся пацан от такой жизни.

Мне хотелось вскочить, проявить характер, но Гришка вдруг похвалил:

— А так ничего, молодец! Все провернул как следует быть.

Теперь глаза открывать было неудобно. А Трунов продолжал нахваливать:

— И на кладбище тоже… Меня б к гэтим трупам, в могилку, так я б сам дуба дал! Могу только делать покойников, а не ковыряться в их… А гэтот ничего!

Любкина тень повернулась ко мне. Огромная, черная, безглазая… «Дикари!» — подумал я обиженно, как только щеки от похвалы перестали гореть, я снова впал в обиду. На Гришку. На Любку. На всех… Дикарей! О чем разговаривают!..

— А то еще был один, так мы ему в одно место!.. Представляете!..

Он наклоняется к Любке, так что на стене сливаются две тени. Мне плохо видно, что происходит, но я не хочу открывать глаза. Не желаю… Приоткрыл чуть-чуть и увидел — Любкина тень метнулась от Трунова…

— Патрон с толом… Шашку… Грамм, я думаю…

Он мычит: то ли высчитывает, то ли что-то делает с Любкой — раздался шлепок… Как в деревне, бьют по рукам нахалов… Кугуты!..

— …Да — вставили, значит, и приказ дали: беги! Он ну бежать!.. Метров, значить, гэто…

Снова молчание: Трунов подсчитывает метры или опять что-нибудь с Любкой делает? Но тени «расцепились». Мне показалось даже, что Любкина повернулась ко мне…

— И-и — раз-раз и в дамках!

Любкина тень вернулась на свое место.

— Мерзость все-таки… Человек же! — Это отозвалась Оксана Петровна, нерешительно, как бы извиняясь. И тень у нее размытая…

— Так вы посчитайте, сколько наших гэтот поклал! — труновская тень рубанула воздух кулаком — на экране стены эта рука как дубинка…

— Нэгаразд! Нэгаразд![31] — Ковалихина тень крестится. Научилась «учиха» за это время или всегда была богомольной, просто скрывала?

И Гришка устыдился:

— Так был же приказ с Большой земли… С самого штабу гэтого… Ну, партдвижения.

Все говорит, а слово «партизан» не произносит, очень уж немцы лютуют, как услышат!

— Значит, так: зничтожил — докажи!.. Представь свидетельство!..

— Убил — докажи? Это ужасно? — бормотала Ковалиха-старшая.

— А как же: гэто же война!.. И тянули, кто что мог: кто документы, а кто голову, руку, ногу… А от гэтого, сами понимаете, ничего не осталось!.. И доложить нечем!..

— Нэгаразд, что ни говорите, а нэгаразд! — Тень Оксаны Петровны металась по стене.

— Так гэто ж война, война!

Федосьевна говорила, что война без медиков — «однэ вбывство»! Может, и правильно, что я не попал к тем, кто убивает, а к тем, кто лечит? Не могу я видеть варварский танец на стене: «Гэто ж война! Война!..» И чему тут радоваться! Волосы в больнице отрастил не армейские, болтаются из стороны в сторону, как у дикаря… Но ответить Трунову нечего: действительно — война!

— А вы бы скальп с него сняли… — говорит Любка совершенно спокойно — тень ее даже не шелохнулась на стене. И я вдруг становлюсь спокойным: действительно, кто радуется войне? Только варвар, дикарь. И Любка тоже так понимает, иначе зачем бы иронизировала? Пусть чуть-чуть, совсем немного, но я начинаю чувствовать ее дыхание.

— А не вы ли, добрый молодец, красну девицу одну выследили в больничке? — спрашивает Любка, и я вижу, как она кладет ногу на ногу, хотя передо мною лишь тень — я знаю, помню, как она это делает. И сейчас так же, как раньше, а не по-старушечьи!

Гришка обрадовался, что разговор свернул с темы, которая здесь всем не нравится, подхватывает живо:

— Женчина? Гэто я могу! — И снова на экране стены взвиваются космы на неостриженной голове. — А кто, к примеру, та жалобщица?

Обе женщины вместе начинают рассказывать про Дину, «женчи́ну», которую Гришка замучил своими преследованиями у мужского туалета.

— Гэто точно: смотрю, крутится вертихвостка у туалета, тем более мужского, тем более не действующего! И кругами, кругами! Ну, думаю, доберусь я до тебя, мать твою!.. — Гришкина тень трясет волосами совсем как тогда, когда говорили про войну… Так же воинственно!

— И добрались? — Любка спрашивает с вызовом.

— Так гэтое, не вспел!.. Еще б трошки — и… Я ж гэто знаю…

— Как с бабами воевать? — Любка на стене выставила Трунову свою физиономию. — Мужчина пришел, ложитесь девки штабелями, задирайте юбки!..

Взмолилась старшая Ковалиха:

— Что ты говоришь, деточка!

— Я не деточка, я взрослая женщина!

Руки Оксаны Петровны молитвенно протянулись через всю стену: мать с дочкой рядом — и на расстоянии!

— Опомнись, какая ты женщина?

— Женщина!.. — Трунов там, на стене, слегка пригладил волосы и сказал, захлебываясь и играя хрипнущим голосом. Руки его тянутся через весь экран стены к тонкой фигурке. Любка сбросила платок, и сразу вырисовалась «женщина». Выставилась грудью. Я уже понимаю, что Трунов ей не так уж нравится, но ведь и тете Вале тот офицер тоже, но так дышала, так дышала!.. Они не хотят, а дышат… Я совсем с ума сошел: приравнял Трунова к эсэсовскому офицеру!.. Но тень на стене уже не Гришка — тот самый больной, которого я спасаю, а просто человек… На голой земле… И Любка так выставила грудь, что кажется голой… И движутся они навстречу друг другу…

— Что о нас люди подумают, Любочка! — Ковалиха как бы вставала на дороге Гришки к Любе.

— Люди? — подбиралась тень Любки на стене. — Всё могут подумать, а того больше — говорить!.. И постреляют нас как немецких овчарок!..

— Что она говорит! У нас комната одна… Я никуда!.. — Оксана Петровна обращалась ко мне, но я делал вид, что дремал…

— Гэтое можно и днем! — Гришка откровенно хохочет и отбивается от Любкиных ударов.

— Вам, значит, можно, а та вертихвостка даже с собственным мужем не имеет права!..

Гришка остановился и внимательно поглядел на Любку:

— Так гэтое ее муж квартировал в сортире? А я ее однажды так прижал, так прижал…

Трунов о муже понятия не имел, потому и презирал Тумалевич за то…

— …что не с вами? — бросила Любка, а я подумал, какой я лишний здесь, среди этих взрослых людей.

— …за то, что шуршала перед Раппертом… Вот Владик скажет: шуршала?

Мне пришлось сделать вид, что я только что проснулся и ничего не понимаю.

— Она вынуждена была шуршать… За вас, за Абрама Марковича! — лопотала Оксана Петровна.

— Какой гэто Абрам?.. И тут они… То-то я смотрю, наш Владик молчит!.. А я так рассчитывал, что у Дины один муж — Телегин…

И тут обе женщины стали оправдывать Дину: Телегин не муж… То есть не настоящий муж!.. И вообще не муж!..

Теперь Трунов требовал ясности:

— Так — гэто — муж или как?

Женщины пытались объяснить ему сложность положения, но Гришка твердо стоял на своем:

— Гэто ж она и нашим, и вашим! И немцам, значится!..

Любка уже кричала на него, объясняя, как все получилось:

— Вроде два мужа, а на самом деле — ни одного.

Трунов твердил свое:

— Не может такого быть, чтоб два мужа… Гэто если мужик! Другой коленкор!..

Я тоже, признаться, не понимал телегинских сложностей. Я, конечно, не оправдывал и мужчин, у которых было по две женщины. Я вообще считал, что пьянство и разврат от слабости человеческой… Но вот — Гришка сильный человек, а защищает «слабость»!.. Отвечает и мне и женщинам… А я толку свое!..

И замечаю, как на стене мечутся две тени: моя и Гришкина. И я, заросший за месяцы оккупации, выгляжу там дикарем. Я и по сути такой прямолинейный, как Гришка. А женщины, эти ограниченные и даже глупые существа, не горячатся, не мечутся — сидят себе спокойно. Они что-то такое понимают, что нам — двум здоровым лбам — не понять.

— Он же хрупкий такой… — мямлит Оксана Петровна. — сложный человек… Податливый…

— Гэто ж он и к немцам подастся, ваш податливый! — наступает Гришка.