— Ты не права, мам! — перебивает Любка. — Он не то что податливый, он — добрый… Бесконечно добрый…
— По доброте и выдаст нас за милую душу! И уже…
— …а добрый человек сейчас не ко времени… Война требует крепких… — отзываюсь я, как «мужчина».
— Гэто как я, к примеру?
— Да, вы, Григорий Иванович, самостоятельный…
— А он, значит, не самостоятельный? Он потому так часто и женится, что прислоняется!.. Понимаешь?
Когда Любка сказала эти последние слова, я вовсе перестал что-нибудь понимать, кроме того, что это я дикарь, да вот еще Трунов:
— Так он может и к немцам прислониться!
Мы с Гришкой одинаково прямолинейно понимали разговор. Он по-своему, я по-своему, но в общем — тупо. А глупая баба Ковалиха и Любка, которая была моей сверстницей, смотрели на нас как на одноклеточных.
— Есть такие люди: лезут из самых добрых побуждений, куда их не просят, а получается!..
Я пытался понять, что они имеют в виду, а Гришка твердил свое:
— Через то у нас всё гэто завалил?
Все эти слова кажутся мне приблизительными. Гришка, рубит, как дубиной, женщины «виляют», уходят «в сторону»:
— Он, как бы вам сказать, человек с тайной… Тебе не кажется, Любочка?
— А что за тайны такие?.. Может, просто слягался с немцами, вот и вся тайна!
— Мама не то имеет в виду, Григорий Иванович… Я тоже не склонна… Но он же делал добро!.. Вот в чем закавыка, а вы: «слягался»…
— Телегин и мне помогал. Вообще спас жизнь!.. И все, что здесь происходит, тоже по его милости! Так что!..
— Ах, Владик, ты все не так воспринимаешь!.. Ты еще…
Намек на возраст!.. И кто говорит: Любка! Такая же, как я!..
— Такая да не такая!.. Женщина…
— Женщина раньше зреет, мальчик! — поясняет мне Оксана Петровна. — Тут дело тонкое!.. Григорий Иванович, конечно, понимает…
Я даже задохнулся от злости: Гришка… Тонкая натура!.. Понимает!.. Он понимает, а я нет!.. Он!.. Я!..
А Трунов важно кивает головой, вроде действительно что-то понимает! Этот дикарь!.. Варвар!..
— Война гэтое дело сложно!.. Вот у меня, к примеру, был один случа́й!..
«Случа́й» у него был! Опять начнет рассказывать бесконечные «боевые эпизоды»? И точно:
— Опоздал я как-то раз на железку…
Всё у него про эти «железки»! Сам железный!.. Чокнутый на эту тему…
— Поставил, значит, а отходить некуда. Поскольку не успеваю — фрицевский эшелон уже рядом — ту-ту!
Точно, чокнутый — ту-ту! Но женщины слушают. Приходится и мне… Хотя я думаю не о том, что было, а что будет… Вот какой я деловитый!.. В собственном представлении…
— Ну, присмотрел я невдалеке ямку с водичкой…
И ну… Конечно, ничего такого я не видал и даже не слыхал, но у нас свои дела… Нужно о них думать!..
— …бежать рядом с эшелоном!.. Фрицы гогочут: чокнутый бегит!..
Я только что сам так подумал…
— Но я ж не тронутый, я знаю, куда бегу, а они-то, нормальные, не понимают, что катят с полной скоростью на мину… Тут килограмм, я думаю, будет… Словом, на них на всех хватит!..
Не такой, оказывается, тупой человек Гришка — соображает! В своем деле, конечно… Эта мысль меня успокаивает, и я продолжаю слушать…
— Ну и, конечно, нарываются!.. Раз-раз и… Кверху колесами!.. А я…
Женщины опять слушают его внимательно, и Любка тоже. И сердце у меня снова начинает ныть…
— Сиганул в ямку и сижу… Водой накрылся — не так трухануло — под водой-то!.. Их насовсем, а меня ребятки вынесли из ямки… Правда, ножки не ходят — контузия все же, что ни говори!..
Слушают бабы, слушают: это им не «Просвита» какая-нибудь!.. И я, который чуть не зачислил себя в герои только потому, что вывел этого человека… Настоящего героя.
— Четырнадцать километров бежали со мною под ручку, как с дамочкой!..
Не такие слова говорит? Так ему не до слов, он человек дела: пришел, заложил, отбежал, сховался…
— А там на «дугласе», на Большую землю! Да, лично за мной прилетал американец… Самолет такой…
Любит все-таки Гришка похвастать!.. И Любка молчит. А что скажешь!..
— Вы настоящий герой, Григорий Иванович! — шепчет Оксана Петровна. Мы сидим среди ночи и слушаем, слушаем. Тени от каганца покачиваются, даже они хотят спать… Но не мы… Тени колышутся и рисуют иную жизнь, где все не так, как у нас… Затянуто копотью… И все мы привязаны к своим жалким халупам, как эти тени к стене… А если что не так, то — к стенке, к настоящей… Мы связаны по рукам и ногам… И вместо костров, которые дают сигналы американским самолетам, которых мы никогда не видели, каганцы…
— А ну его к монахам, тот самолет!.. Вот вы, мамаша, говорите — Гришка герой!.. А герой, извиняюсь, в том «дугласе» так трусился, так трусился!.. Как попали мы под огонь — ихних. Потом наших… И всё бьют и бьют!.. А в том «дугласе» ни кусточка — куда сховаться? Так что я, как только… до Большой земли дотянул он меня… я как рвану долой!.. По земле, по землице!..
Это здорово, что Гришка рассказал, как струсил. Всё равно я сижу зачарованный. И тени молча гуляют по стене… Где-то там другие люди, не такие, как мы, которые только слушают… А делают!.. Но тут одна тень проснулась:
— Как же вы это, Григорий Иванович, побежали, коли контузия у вас, контузия?..
Вот Любка — глазастая, углядела даже в темноте! А Гришка помолчал — и хлоп ее по коленке: мол, знаем, как с бабами управляться:
— А гэто, дорогая, чудо такое… Медицинское… Шок называется. От которого можно просто так в себя прийти… А я ж вам докладывал, что сдрейфил!.. Сильно сдрейфил…
Ловкий человек Трунов!.. Бывалый мужик… Все знает. И все-таки тень на его стене… Дикарская… Одномерная… Как и моя… Потому что Любка как бы над нами обоими:
— Ну хорошо, а теперь — спать!..
Она стелет Гришке первому: гость, герой!.. А он при этом вертится вокруг и все что-то рассказывает:
— Я, знаете, гэто уважаю… Чтобы полюбовно, а не там силком… Потому что видный был парень… Волосня одна, как папаха кавказская!..
Дикарь!.. Хотя Любка ему поддакивает:
— Это все понятно, Григорий Иванович!..
И Трунов смеется псиным своим смехом:
— Но вы не подумайте, Любовь Батьковна, чего… Я ж тоже понимаю… Гэто ж один, какой ни есть!.. Как палец. Нужно ж кому-то и поплакать над гэтим… Потому как звезда — она и на груди, как, к примеру, у некоторых, она и на холмике тоже… Понимаете?
Любка подтверждает мычанием. Гришка по-своему понимает ее и подмаргивает мне: дескать, все идет на лад!.. Нашел кому подмаргивать!.. Мне, который после гулюшек возвращался к Любкиным окнам… Чтобы посмотреть, как погаснет свет… Иногда она раздевалась при свете, и я уже не отворачивался… Следил, замирая там, под окном…
А Гришка начинает раздеваться… Прямо при Любке!.. По-моему, нарочно!.. Демонстративно рассупонивается.. Сдирает брюки… Будто никого в хате нет, и мы с Оксаной Петровной испарились… Или только тени… А брюки-то мои, отцовы!.. Я чувствую себя вдвойне обиженным… Как когда-то, до войны, когда привел к Ковалям знакомых — студентов. Взрослых. Чтобы похвастать: они со мной разговаривали на всякие умные темы. Развитой все-таки был мальчик, а не понимал, что сделал глупость!.. Они себе разговаривают: студенты с Любкой. А я как будто и ни при чем! Посидел, посидел и ушел… Сгинул с глаз… Напился вина в какой-то нарпитовской столовой и конечно же поперся на свое место… У Любкиных окон… Свет в окнах… Тени мелькают… Мужские… И каждый может похитить Любку… Лег на снег и пролежал почти до утра… Хотел узнать, кто выйдет последним… Или кто не выйдет… Замерз и под утро ушел, так и не дождавшись…
А этот раздевается и нет-нет, а зыркнет в мою сторону своими глазами-мишенями: мутный кружок с точной точкой посередине…
— Вот и вернулся я в родные пенаты!.. — раздевается Трунов, как дома…
Куда мне до Гришки, он силен, он и слова говорить умеет!.. Пусть не точно, но Любка посмеивается, стеля постель. Ему… А может быть, и себе?.. Откуда мне знать, как у них тут все происходит! Я действительно откололся перед самой оккупацией, отсутствовал, люди тут ходили разные, судя по рассказам, такие, как Трунов, а не сосунки вроде меня… Уступать!.. Уступать — моя судьба!.. Слабак, одним словом! Еще и претендую!.. Даже о матери родной забыл из-за этой девчонки, которая стелет постель другому… Мать поймет… Она не обидится: скажу, что был смертельно занят! Единственный человек, которому я интересен, — мама!