— Вот и мы — неизвестно чем лечим! — усмехнулся Глазунов.

— Ищите и обрящете, — огрызнулся Дворянинов.

— У вас обрящешь! — вздохнул помощник.

— А у Христа что было? У него вообще ничего не было! — притворно патетическим тоном воскликнул Дворянинов.

— Да? Даже, обыкновенной краски, которую до войны… — в тон ему так же выспренне продекламировал Глазунов.

— Краску мать выдаст. У нее и просите. И не перебивайте писания!.. — сказал профессор, не оборачиваясь к супруге.

— Вот именно, не перебивайте! — сухо подхватила Серафима Георгиевна, подлаживаясь к шутливому диалогу. — И ты не богохульствуй.

— Да. Излечил, значит, Христос человека, а этот последний кинулся бежать: «Чудо! Чудо!» Вот фарисеи услыхали, что кто-то лечит не их способом, и потребовали незаконного лекаря к ответу: почему, мол, врачевал в субботу? Дело, как оказалось, происходило как раз в субботу. Словом, субботен — ферботен[24].

Дворянинову самому понравилась его шутка, он с аппетитом повторил: «Субботен — ферботен!» — и продолжал:

— Иисус резонно говорит: ваши ангелы тоже лечили там, и тоже, между прочим, в субботу! И знаете: фарисеи не нашли что ответить! На этот раз Спаситель избежал гибели. Это уже потом они настигли его и распяли.

— Понятно, — сказал Глазунов. — Если к нам в больничку придут и всыплют за незаконное лечение, отвечать: «Христос терпел и нам велел»? Или, может, еще и медикаментов у них попросить Христа ради?

— Я не бог. Ей-богу, не могу дать! — Дворянинов даже перекрестился.

— Значит, все с этим! Так вас понимать? — наседал с пафосом Борис Никифорович.

— Господи, что за несносный человек — не дает рассказать историю! — Серафима Георгиевна всплеснула маленькими ручками.

— Так. А рентген? — нажимал Глазунов. — Что вы мне все мифы рассказываете! Вы мне рентген обеспечьте!

— Это у греков мифы. Суровые. Мне лично ближе наше, христианское: «Блаженны милостивые…» Ты слышишь, Сима?

— Я же сказала: дам вам краску! Дам. Но не много ли ты на себя берешь, Баня? Развел филиалы! Христос один, между прочим, даже бел апостолов лечил. А у тебя стало много всего, ой много! Опасно, ибо сказано в писании: «Не может укрыться город, стоящий наверху горы!» Или как у нас говорят: не высовывайся!

— Но сказано: «И зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечник, и светит Всем в доме». Пусть светит.

— Один уже отсветил… — сказал Глазунов и вздохнул, точно сказка вдруг окончилась и началась реальная действительность.

— Это кто же такой будет? Терапевт, хирург, фельдшер? — поинтересовался профессор.

— Да нет. Не врач он. Не врачом был… — поправился Глазунов. — Телегин, Игорь Яковлевич. В бургомистрате все наши дела решал. Отличный был человек. Был… И ту первую партию пленных, которых вы нам из лысогорской тюрьмы прислали, кто уголовниками записал, если не Телегин?

Я тоже вспомнил, как он мне помогал и что на бирже он стоял рядом с профессором.

— Это такой… на уточку похожий? Ну как же, как же!.. — растерянно начал Дворянинов. — Был?

— Вот так вы и обо мне будете вспоминать!.. С трудом… — грустно сказал Борис Никифорович.

— Вы — врач, этих он помнит! — успокоила Серафима Георгиевна.

Я не вытерпел и спросил, может, профессор помнит тетю Галю. Оказалось, что помнил он не только ее, но и количество коек в кегичевском стационаре. Узнал, что погибла, перекрестился и сказал:

— Res sacra miser, как говорили древние, — страдание свято.

— Меня это тоже вскорости ожидает! — закряхтел Глазунов. — А что удивительного? Даже по вашему, профессор, писанию выходит, что зуб за зуб, око за око, кровь за кровь! Мы, извините, святого писания не учили, но я и то знаю, что ваш Христос сказал про меч, с которым в мир пришел.

— Да, люди жили аки звери. И что осталось бы от человечества, если бы не медики? Кстати, Иисус о мече говорил, но нигде его не применял. А вот сложнейших операций, проведенных в абсолютно неприспособленных помещениях и без инструментария, было черт знает сколько! Я бы мог их перечислять до второго пришествия.

— Не чертыхайся, Иван! — строго одернула мужа Серафима Георгиевна. — А рассказывать будешь до пришествия патрулей: комендантский час на носу. Так что тихо делайте свое дело, и светло будет в доме.

Потом Серафима Георгиевна выдавала нам краску: ровно столько, сколько сама посчитала, ни на грамм больше. И профессор подмаргивал нам своим единственным глазом:

— Ну молодец! Ну умница! Им дай волю: все растащат! Привыкли до войны государство доить. Теперь сами все добывайте. Сами. Так и станете настоящими хозяевами. А то: и это дай, и то подбрось, и тем обеспечь. Нас с Симой кулаками обзывают. Но только у нас вы все и получаете. А если б у нас ничего не было, где брали бы? А?

Обратно мы шли с Борисом Никифоровичем быстро — под гору, и бидоны, полные краски, уже не стонали, наоборот, от их тяжести тележка катилась быстрее. Теперь я сам видел и слыхал «старика» и вспоминал, что он говорил. Не все сразу. Потом уж припомнилось то, что я как будто пропустил в легенде об излечении…

Когда человек этот излечился, то побежал он трезвонить на весь город о чуде. А фарисеи его поймали и спрашивают: «Кто излечил, как фамилия?» Человек не знал. Конечно, денег-то он исцелителю не заплатил! Если бы Христос взял с него хоть самую малость, больной поинтересовался бы, кому гроши платит! Потому и докторский гонорар во все времена считался делом священным. Иначе ценить не будут. Тот человек, коего Христос излечил, его же и предал, как только узнал фамилию. Что было потом, в Евангелии не сказано, но я вам доскажу: как только взяли Иисуса по доносу, мужик тот опять стал калекой…

Я не хотел замечать ничего «куркульского» в старом лекаре. И о предателях не хотелось думать. А ведь взяли Телегина, и за любым из нас могли прийти. Разговоры о том, хотел профессор эвакуироваться или не хотел, были для меня уже праздными. Я представлял себе, как звонили ему, чтоб эвакуировался, а он хватал старомодную телефонную трубку, такую, как на плакате, прикладывал к огромному варенику своего уха и сипел: «Ничего! Ничего! Не пропадем. Как-нибудь, с божьей помощью!» И не стеснялся, что на том конце провода находились неверующие. Старик ничего не стеснялся и не боялся. Что при Советах занимал пост, был ответственным работником, не скрывал при немцах, и казалось, что спасало его только чудо. Была у старика вера, вера в чудо, и люди этой веры не убавили. И уж совсем по-иному, чем рассказывали, представлял я себе знаменитый выход профессора на лысогорский рынок, базар. Может, кто и кинул в старика огурцом, но представилось мне: вздрогнуло разом множество народа, как у Гоголя в «Тарасе Бульбе». И перестали люди торговаться и сутяжничать, ибо прогнал он торгашей с паперти. С чистым сердцем пришел он к людям.

В тот вечер, когда я вернулся с горы, засыпать было приятно. Даже наше грязное, засаленное старое одеяло я ощущал как крахмальное белье. Я ворочался в постели, вспоминал, как чисто и светло было в «маетке» Дворяниновых — небось у них и до сих пор сохранилось крахмальное белье!

XX

Теперь я проходил свой путь до больницы гораздо быстрее, хотя дорога, как и прежде, шла в гору. У гостиницы я иногда на секунду задерживался и мельком смотрел на угол развалившегося здания, где сохранились куски штукатурки и с альфрейными работами. Мне хотелось посмотреть на кусочек прежней моей жизни — такими альфрейными росписями были украшены залы нашего городского дворца пионеров, бывшего до революции Дворянским собранием, и стены других старых домов. Я обнаруживал в рисунках, сделанных искусными альфрейщиками, и ликторский пучок с торчащей из него секирой, знак, который употреблялся в газетных карикатурах на итальянских фашистов. Я вспомнил, что и фашистскую свастику видел где-то в музее, на древнеиндийском орнаменте. Трудно было понять, как все это сочеталось в истории, исчезало и снова возникало. Для меня тогда все эти альфрейные работы были из «до войны», как из «до нашей эры». И больше всего привлекали и удивляли меня эти едва заметные, проведенные карандашом линии. Величественное здание с парадными росписями рухнуло, куски штукатурки висели на погнутых балках, а где-то на них еще проступали легкие карандашные штрихи. По ним наводили все эти рисунки.