Он обращался ко мне, и я переводил своим: «Человек — разумное существо. Человек разумный…»

— Вон их сколько лежит — разумных! — тыкал в могилу носком драного сапога Трунов, и кусок истлевшей кожи валился прямо на чей-то череп, словно покойнику влепили пощечину.

— Не балуй, ты! Мало кто сколько положил… Ты, к примеру… — ворчал Двойнин.

— Ну, уж мы так аккуратно не клали, как эти, — перебил их Полетаев.

— Да, аккуратные сволочи! — Трунов слез за своим куском сапога в могилу, достал, отряхнул о колено.

— Не скажи. — Двойнин взял у него кусок кожи и примерил к труновскому сапогу. — Это мы тебе вечерком исделаем в лучшем виде. Гришка-лезгин дратвы принесет от ихнего Федьки.

Он кивнул на меня. Действительно, я приводил уже в больницу и сапожника Федьку. Даже Аня Кригер передала как-то повидло в вощеной бумажке и сказала: «Там у тебя мужчины, их нужно получше кормить. Передай…» Я был как Пятница при Робинзонах.

— А насчет аккуратности я тебе так, парень, скажу… Это когда как… Однажды стоим мы, значит, перед мостиком, а они расклали на ём ящик со своими подробностями — не проскочишь… Да, тогда Степанов и говорит: «Попрошу я тебя, Двойнин…» Просит, потому что такое не прикажешь. «Попрошу я тебя, Двойнин, махнуть на тот бережок». А перед нами в аккурат речка, не то чтобы Днепр, однако и не ручей. Словом, водный рубеж…

Двойнин стоял над заново зарытой могилой, что-то там подравнивая, трамбовал лопатой и не спеша рассказывал:

— Так вот, ящик с ихними подробностями лежит аккурат посередине — до него ни на какой козе не подъедешь… Кроме как, сами понимаете. Но и с им тоже не проскочишь, если без ума. Я, говорю, не святой, чтобы по воздуху ползать! А сам вижу — малость скособочился ящик-то, не посередине лежит, а чуток в сторону сдвинут. Можно, говорю, попробовать…

— Одна попробовала и родила! — оросил Трунов.

— Не мешай, парень, пусть человек расскажет, — остановил его Полетаев.

— Да… — протянул Двойнин, подбирая доску от распоротого гроба. — Можно, значит, говорю, попробовать… А почему, ты меня спросишь? А потому, что до войны я был классным трактористом. Вот тут оно и сгодилось… А почему, ты меня спросишь?

Никто не спрашивал Двойнина, но он продолжал отвечать сам себе:

— Потому что там мастерски проскочить надо было. Ящик-то ихний не по центру лежит, и, выходит, если одним трактом по мостку, а другим по воздуху, то проскочишь! Ну и скорость, соответственно, на пределе. Все точно, как в писании… Христос почему но воде, аки посуху, проскочил? Потому что на скорости. По принципу глиссера. Вот я рванул — и будь здоров, на той стороне оказался враз. Так-то оно!

— Ну и к чему гэто ты завел свою байку? — спросил Трунов.

— А две машины за мной шли, так их как отрезало. За моей кормой в аккурат ахнуло! Словом, один я на той стороне оказался. До самой ночи пахал, пока наши не подошли… Так что на траках у меня поналипало такого — косточки да черепушки! Не говоря уже за кровь и г…

— Траки — это у танков? — спросил я, чтобы понять, о чем это рассказывал Двойнин.

— Траки у собаки! — хохотнул Трунов. — «Т-34» — гэтое «трактор тридцать четвертый»!

Он не хотел со мною говорить как со взрослым, и потому я решился сказать:

— И у нас один, Давид, гранату бросил… Так этих в крошево! Иначе они бы его… А потом, говорили, он на Пушкинской машину поджег. Они бегут из ресторана — не дообедали…

Еще мне хотелось поподробнее рассказать, как Давид бежал, словно Тибул, из своего «фонаря» и что «фонарь» у него точно такой же, как у нас, но я остановился — Двойнин смотрел на меня внимательно и грустно.

— Хоть раз не дообедали, паны сраные! — Кивком головы он указал на немцев, которые сели в тени машины с котелками в руках. Нас, конечно, не пригласили и ничего не дали. Даже писарь, что называл меня «камерад Владик», ни разу не посмотрел в мою сторону.

— Везде так: кто везет, на том и ездят. Вот как я, тоже, может, танкистом быть хотел, так не вышло ни черта… — сказал Шишов.

— Кишка тонка! — посмотрел на него Трунов и утер пот со лба. — Рубают, черти, а ты тут байками питайся. Говори уж, Шишов. Может, не так будет хотеться жрать.

— А я не байку, я всю правду говорю: грыжа была у меня двусторонняя. Не знаю, кто с чем в нашей больнице лежит, а у меня она, проклятая, опять выбулькалась, спасу нет!

— А как же в армии оказался? — спросил Трунов. — Да ты не дрейфь, здесь все свои!

Шишов взглянул на немцев — они еще жевали.

— Знакомый в военкомате отыскался — вот как!..

— Значит, по блату устроился помирать? Ну, ты даешь, Шишов! Так сильно воевать хотелось?

— Не! Но до войны сам знаешь как было: девушка за тебя замуж не выходила, пока не отслужишь. Вот я и подался в армию.

— Вояка из тебя, Шишов! — подначивал Трунов. — Так что ж тебе надо было: цицку или танк?

— Танка не было. — Шишов посматривал на немцев исподлобья. — Нас всех в матушку-пехоту маханули. Не пришлось кожанчик поносить. Обещали на танки послать, если хорошо держать будем… оборону. А потом хозяин приезжает и говорит: «Хорошо держите, лучше вас никто тут не управится, держите дале!» Сказано же: кто везет, на том и едут!

— На войне все в черном от пыли, — поднялся с земли Полетаев. — Пошли, братва, паны покушали, сейчас орать начнут.

Немцы, покрикивая, вставали с земли, и писарь уже разбирал бумажки. Он разомлел от солнца и обеда, мундир был распахнут, в вырезе — медальон, такой, как на покойниках. Трунов посмотрел, словно прицелился, и «выстрелил»:

— Гэтого б закопать, а потом разрыть, чтобы лишнюю железяку записать, а, хлопцы?

Шишов поддел лопатой нового покойника — тот бесстыдно выставил перед нами поросший рыжими волосами бугорок внизу живота. Я прыгаю в яму, под ногами дрожит глина, и на трупе волосы осыпаются, словно побритые: мертвец стал похож на печеное яблоко. Меня снова подташнивает. Немцы поели и сыто рыгают над могилой. И Шишов сморкается с помощью двух пальцев рядом с перевернутым дерном: земля все принимает, впитывает.

— Целехонький лежит, разложил подробности! — сказал Двойнин.

— Долго ли умеючи! — сплюнул Трунов, — Его в одном местечке покорежить, и гэто — раз-раз и в дамках! Я за первеньким своим как гонялся!..

— Из этих? — спросил Шишов, кивая головой на немцев.

— Не играет значения! — отрезал Трупов, — Гонялся, и все! Чтобы, значит, его… того… А у него винтовка.

— Это ты забрехался, парень, у немцев винтовок не бывает.

— А ты почем знаешь, сторож? — огрызнулся Трунов. — У тебя записана мирная профессия в бумагах, ты только в берданах должен разбираться. Не любо, не слухай, а врать но мешай!.. Значит, говорю: у него винтовка, а у меня обрез… Я его догнал, гэтого, и как всажу с обреза… В шею попал… Он как вздуется, как пойдет красным да синим!..

— Что это ты, Гришка, про такое разболтался? Еще и при ребенке! — остановил его Двойнин.

— Ха! А гэто ребенку можно показывать, что ты сейчас тут вырыл? — и Трунов ткнул пальцем в только что разрытую могилу, где лежал в растерзанном мундире очередной покойник. — Гэто можно? Так вот, говорю, в шею получилось, и лежит он, голубчик, как, к примеру, этот, в могиле, — на спинке… Винтовку он, значит, под себя подмял: не возьмешь!

— Ну и что? — спросил тихо Полетаев.

— А то, — ответил Гришка. — Что пришлось мне его перевернуть, снять с него винтарь… и дострелить.

— Может, и этот твой? — спросил Полетаев.

— Не! Я ж вам не про немца говорил!..

— Значит, правда, что ты до войны из милиции не вылезал, за хулиганство привлекался?

— Гэто сильно преувеличено! Немцы придумали, чтоб меня гэтой… дискредитации подвергнуть.

— Немцы? — удивился Шишов.

— Ну и даешь ты, Гришка! — усмехнулся Полетаев. — Где правду говоришь, где брешешь — непонятно! Во голова!

— Так за голову немцы и давали марки! — сказал Трунов, и глаза его заблестели. — В том-то и дело: много марок давали, гады! Они и придумали, что Гришка хулиган.