И Фриц приносит Тамарке дрова. Он же возится с топкой. Из жерла ржавой буржуйки клубами отравляющего вещества валит дым, а немец глотает его, плачет, но продолжает свое бесполезное занятие. Тамаркина мать, прежде чем уйти в деревню (Фриц сплавил, будто бы спасал от властей), научила дочку обращаться с отстреливающимися дровами. Она обучилась этому еще в гражданскую, когда у нас тоже были буржуйки. Сперва кладется горстка щепы, лучше всего — дранка от разрушенных зданий, она сохла десятками лет. Потом огонь перебрасывается со щепы на сырые дрова, вцепляется в кору… Береста корчится, словно древний папирус, на котором написано, когда это все началось и когда кончится. В огне есть что-то вечное. Так было и в гражданскую. И раньше. И позже. И как когда-то, мы клянчим у немца брот и сахарин. У этого мальчишки. Недоучки. Что делать, если даже Касьян Довбня, наш знаменитейший художник, и тот преподает в училище за харчи. А он ученик самого!.. (Следует перечисление фамилий «самокишей» и «дерегусов», которые в свою очередь идут от самого Репина! Я их не знаю, только Довбню, который приходил к нам до войны в изостудию Дворца пионеров.) А здесь, на оккупированной территории, Губарь вытащил его в буквальном смысле из могилы.

Я сам видел Касьяна Ярославовича на кладбище. В первый год оккупации мы еще хоронили своих покойников, а не бросали трупы в развалинах. Бабушкину подругу по Высшим женским Бестужевским курсам мы принесли в ящике из ее комода. Сосед дядя Гриша уложил в этот ящик горстку кружев, оставшихся от покойницы, под которыми ее не было даже видно. Я чуть не заплакал от жалости к ней, к себе, ко всем нам. А чтобы не разреветься на людях, отвернулся. И тут заметил огромную голову с гривой нечесаных волос, которая торчала из земли. Человек рыл могилу, а я подумал: какое же должно быть туловище при такой голове? Но в оккупацию никто не рыл глубоких могил, и, когда человек вылез из ямы, туловище у него оказалось несоразмерно маленьким. Это был горбун. Я вспомнил, как он поразил меня, когда являлся консультировать нашу изостудию. Такой маленький, уродливый, а пишет громадные панно с великанами. Он стоял под этими росписями как гномик, затесавшийся в толпу Гулливеров. Они его как бы и не замечали, потому что смотрели куда-то вверх, в небо. На знамена и снопы золотой пшеницы, перевитые кумачом. На лентах и знаменах воздавалась хвала разным историческим событиям из жизни народа, например воссоединению с западными украинскими братьями. Здесь кроме знамен были нарисованы еще танки. Они придавали композиции значимость и разнообразие: художник размещал фигуры не только в плоскости, но и по вертикали. Это было достижением автора, как нам объяснял руководитель кружка. Правда, сосед, поляк, шипел, что мы просто ограбили Польшу, но он всегда и всем был недоволен, потому что приехал к нам в надежде стать знаменитым певцом, а его чуть не посадили как польского шпиона. Взять его не взяли, но как был он в Варшаве сапожником, так им и остался. И потому все критиковал.

Все остальные были довольны работами Касьяна Довбни, восхищались ими, а Михаил Иванович даже произнес восторженную речь. Он поздравлял художника с прозрением и предлагал больше никогда не оглядываться на прошлое. Оказывается, раньше Касьян Довбня был неправильным художником, он примыкал к украинским буржуазным националистам и формалистам. Я не понимал, как это могло быть одновременно: и преклонение перед своим «селянским» прошлым, и равнение на западный формализм, но Михаил Иванович объяснял, что это две стороны одной медали. Много лет спустя во время учебы в театральном институте я прослушал лекции Михаила Ивановича и понял, что украинский национализм всегда смыкался с западным формализмом. Например, враг народа режиссер Лесь Курбас ставил и пьесы бывших деятелей буржуазных националистов, и немца-экспрессиониста Эрнста Толлера. Сам режиссер назывался на «захиднянский», западный, манер Лэсем. Курбас внезапно исчез, говорили, что он закончил жизнь на Соловках, а от тех времен осталось множество «лэсиков»: актеры, художники и писатели называли своих детей в честь «выдатного дияча»[43]. Михаил Иванович Губарь не только не попал в «кампанию лэсиков», но уберег от разгрома и Касьяна Ярославовича Довбню. Губарь вовремя отказался от покровительства тогдашнего украинского вождя Скрипника, так что борьба со «скрипниковщиной» не коснулась ни его, ни Довбни. Теперь он в очередной раз проявил благоразумие, не стал спорить с немцами, а устраивал в их училище своих людей. И по-прежнему разговаривал «выключно украинською мовою». Это заметил даже совсем посторонний человек — немец Фриц. Обо всем, что творилось в училище, он рассказывал Тамарке на ломаном русском языке, а Тамарка — мне. Потом мы обсуждали самого Фрица.

Кроме еды и топлива он стал приносить Тамарке одежду. Взрослые туфельки. Трусики. Рубашки. И приказывал примерять все эти богатства. И самое главное — при нем! Тамарка утверждала, что при этом он не оборачивался в ее сторону, а только прислушивался. Я представлял себе, как он ловит каждый шорох в пустой комнате, где их всего двое — Тамарка и немец. Не приставал, а просто слушал. Мы с Тамаркой думали: может, за эти фокусы немца и выставили из того, немецкого училища? Сам же рассказывал, что родители протестовали, когда он решил идти учиться «кюнсту»[44]. Они считали, что там собираются одни развратники. Как же: натурщицы, голые бабы! Позднее и моя мама устроила истерику, когда я решил поступать в театральный институт: «Сплошное разложение, актрисульки, шансонетки!» Но моя мать пережила оккупацию и справедливо считала, что жить хорошо могут лишь сапожники или слесари, которые вытачивают зажигалки для базара. И она еще долго после войны боялась голода и хотела видеть своего сына сапожником или, на крайний случай, инженером. Родители Фрица вряд ли пережили такую же трагедию, так что мы с Тамаркой думали, что в них говорило извечное немецкое филистерство, бюргерство и мещанство. Они, как сообщил Тамарке Фриц, даже обрадовались, когда их сын полетел из училища и попал на фронт. Солдат — это дело! Солидное. Как сапожник или портной. Солдат — дело божеское, недаром же на пряжках у немецких солдат значилось: «Готт мит унс!» Бог с нами. Немцы были религиозными, в каждой части имелся свой священнослужитель.

Здесь, однако, мы с Тамаркой заметили одно противоречие. Фриц рассказывал, что его преподаватель, профессор Отто Панкок, вылетел из «кюнста» именно за того самого бога, который «с нами»! Художник написал альбом рисунков под названием «Страсти человеческие». Героем этих «листов» был Иисус Христос, то есть посланник бога на земле. Но почему-то это не понравилось властям. Альбом даже арестовали. Фриц рассказывал Тамарке, как он сторожил «листы» где-то в подвале. Я тогда мало что понимал в «кюнсте» и представлял себе «листы» как страницы из тетради — «зошита»[45]. Впоследствии, когда я сам начал заниматься «кюнстом», хотя и в несколько другой плоскости — театральной, я узнал, что и мои представления о религии тоже были примитивными. Фриц рассказал Тамарке, что Христос на картинах Панкока был похож на цыгана. Немцы, как мы знали, не любили цыган, преследовали их. Еврей Иисус, да еще в виде цыгана, — это вполне могло возмутить немцев. А Панкок настаивал на своем, и, когда его вместе с учениками выгнали из академии, он поселился в цыганской слободе на окраине своего немецкого города. После расправ, которые чинили немцы со своими неугодными художниками, Панкок всю войну рисовал замурзанных цыганят. Об этом я узнал потом из книги о сопротивлении гитлеровцам в Германии. Как выдающихся мастеров безжалостно выгоняли из академий, запрещали им преподавать и писать картины. Но и там я не нашел ответа на вопрос, чем так не понравился начальству панкоковский Христос. Разъяснил мне все Михаил Иванович, который знал все.

Свой предмет Губарь освоил настолько, что любую тему начинал входя в аудиторию и снимая галоши. В момент, когда должен был прозвучать звонок с лекции, он уже надевал свои галоши. Поглаживая круглую, всегда чисто бритую голову барской рукой, высовывающейся из манжет с запонками, которые он надевал даже в оккупацию, он давал точный и исчерпывающий ответ на любой вопрос, касающийся истории и искусств. От него я узнал, что у Гитлера было двойственное отношение к христианству. Он держал в воинских частях фельдкуратов, но в глубине души недолюбливал религию, которую они проповедовали. Фюрер считал, что вера, подаренная иудеями, размагничивает немецкую нацию. Он-то хорошо знал, что авторы и Ветхого и Нового заветов — юдэ, как и сам Иисус. Он предпочел бы вернуть немцев к культу таинственных могучих древнегерманских богов. Своих. По крови. И от своей почвы. Он даже собирался официально переменить религию, но почему-то не решился забрать у народа бога, который уже давно был с ними. Михаил Иванович поглаживал свою лысую голову и размышлял о том, что было бы, если бы Гитлер пошел на такой шаг? Сталин ввел опять христианскую религию во время войны и тем выиграл. Рассказывая про все это, Губарь не говорил уже слов «юдэ», «жиды» и прочее, как при немцах (что поделаешь, была такая ситуация!), а деликатный термин — «лица еврейской национальности». Слова он произносил всегда по-украински, и может быть, потому они звучали как бы не от его имени, а объективно. Как требовало время. Он никогда не перегибал палку. Я не мог себе представить, например, чтобы он употреблял слова «самопэр» и «мордоляп», что во времена всеобщей украинизации означали «автомобиль» и «художник». Фразы типа «самопэр попэр до мордоляпа» были конечно же анекдотичными. По городу ходил также перевод знаменитой строки из «Евгения Онегина» в украинской опере: «Чы гэпнусь я дрючком пропэртый, чы мымо пролэтыть цэй дрюк». Смешно. Трудно представить себе, чтобы интеллигентный человек пользовался такою вампукой! Тем более такой изысканно европейский, как Михаил Иванович Губарь. Или тот же Касьян Довбня, человек старой закалки и культуры. Но он вместе с несколькими мастерами-украинцами и несколькими руководящими евреями попал-таки в буржуазные националисты во времена скрипниковщины и чуть не угодил в лагеря вслед за Лэсем Курбасом и другими. Если бы не Михаил Иванович, который сделал так, что все ограничилось проработкой, Довбня и угодил бы куда подальше. Казалось бы, что плохого в том, что украинцы хотят разговаривать на своем украинском языке! Однако даже Губарь временно перекинулся на русский, чтобы не попасть в буржуазные националисты. Тех, кто попал тогда под метлу, выметавшую националистов, потом уже никто нигде не встречал, а настоящие националисты вынырнули при немцах. Говорили они «выключно украинською мовою», русский забыли совсем, будто его и не было, а немецкий понимали прекрасно. Довбня выжил, но сильно пострадал. Мне казалось даже, что горб у него появился как раз в эти времена. Разумеется, горб у Касьяна был прирожденный, и распирал он сорочку с украинскою вышивкой так, что в прорезь рубашки был виден серебряный крестик. Я не знаю, висел ли крестик на шее Михаила Ивановича, он всегда ходил в рубахе с галстуком, застегнутый на все пуговицы. А Довбня позволял себе ходить нараспашку, так что все видели его «нутро». Поэтому его прорабатывали то за формализм, то за национализм, то за приверженность к религиозным «забобонам» — предрассудкам. Словом, его периодически переставали выставлять. Слава богу, хотя бы не уничтожали картины, как было с немцем Панкоком!